Свет очага - Тахави Ахтанов
И с таким откровенным восхищением, такой любовью и гордостью смотрит на своего сына, что даже неловко себя чувствуешь, глядя на все это со стороны.
— Стройся! Становись! — звенят в летнем ясном воздухе детские голоса.
Ребятня гурьбой подбегает, выстраивается и так начинает галдеть и кричать при этом, что в ушах звенит.
— Я впереди встану!
— Нет, я впереди! Я выше ростом!
— А вот и нет, я выше! Видишь, моя макушка вот где, видишь?
— Ага, хитренький какой! Ты на носки не поднимайся! Давай помериваемся носами, тогда посмотрим — давай?
В детской этой кутерьме мелькают и знакомые мне фигурки. Вот сыновья нашей соседки Ираиды Ивановны — шестилетний Шурик и пятилетний Боря, неразлучные, словно двойня ягнят, — куда один, туда и другой: и в строю они рядом, выталкивают всякого, кто пытается затесаться между ними. В компании с мальчишками играет и дочь Муси-Строптивой, лет семи высокая и худенькая девчушка.
— Вова, Вовочка, давай я буду твоим заместителем? Давай я сейчас отдам команду и доложу тебе? — умоляет Люся, прижав к груди стиснутые кулачки и перебирая от нетерпения тонкими голенастыми ножками.
— Девчонки не бывают командилами! — отрезает Вовка-командир.
— Я же только заместителем буду! — молит Люся.
— Нет, я, я буду! — отчаянно кричит малышня, строй ломается, мелькают ручонки, короткие штанишки, панамки, мальчишеские челки…
Счастливые! Каким-то будет мой? Как Вовка-командир? Как Шурик? Я с отрадой наблюдаю за их возней, забыв на минуту о Свете.
— А июнь-то уже на исходе, — зевая и похлопывая пальцами по губам, говорит она. — Завтра уже двадцать второе.
— Мы поедем в Брест, да? И будем вашими гостями… Касымбек говорил, что Николай всех нас хочет в ресторан пригласить.
— Ну да… Пусть, я не возражаю. С деньгами туговато, но пусть его, двадцать пять все-таки, — и снова мягко прижавшись ко мне, она спросила: — Тебе ведь еще и двадцати нет, да? Ах, какая ты еще молодая! Когда твой день рождения?
Я покраснела. У меня нет своего дня рождения, знаю, что родилась я в год кабана — это двадцать третий год — в самом начале весны. Но как мне сказать об этом Свете? Я чувствую странную досаду на саму себя, точно совершила какую-то непростительную оплошность, и молчу, привычно прячась в это молчание свое. И как хорошо, что Света словно забыла, о чем спрашивала, и смущение мое потихоньку проходит.
— Смотри, кто это? — вдруг показала она в глубь аллеи, где пролетела, вспыхнув в солнечном блике, какая-то птица и села, закачавшись, на ветку.
— Не знаю… Красивая какая.
— Осень скоро… А мне осенью двадцать три стукнет, — опять заговорила она, и я взглянула на нее. — Так и проходят годы. Не заметишь, как и состаришься… Назира, расскажи, как ты полюбила…
— Касымбека?
— Да. Расскажи, — в голосе ее что-то дрогнуло, какая-то глубинная истома плеснулась в нем.
— Н-не знаю… Понравился, видно. Ну, а чтобы умирать по нему, сохнуть, этого не было.
— А сейчас?
— Сейчас? Сейчас… — я не договорила, припала к ее плечу, зарываясь от сладкого стыда за свое теперешнее счастье в ковыльные ее пряди.
— А у меня… Я думала, надеялась… Он хороший, искренний, заботливый…
— Николай?
— Да. Он влюбился в меня… Говорят иногда — с первого взгляда, и он так же. Ни на шаг от меня не отходил. Я знаю, он жизнь свою за меня, если нужно, отдаст. Ну, я и подумала, что тоже его полюблю, и вышла за него замуж… А ведь я была по-настоящему влюблена.
— А Николай? — как-то невольно вырвалось у меня.
— Что Николай? — Света как-то нехорошо посмотрела на меня и усмехнулась криво и горько. — Николай— это совсем другое… Я тогда была девчонкой, в голове у меня шальные ветры гуляли. Знаешь, отец занимал солидный пост — мы жили тогда в Ленинграде, мама тоже работала, а я была единственной дочерью в семье. Я изучала немецкий язык, музыкой занималась, а в общем — ничего определенного, одни увлечения. О будущем не думалось. Чего мне было о нем думать? Вот оно, будущее, за порогом, все дороги открыты, и каждая — счастливая! Понимаешь?
— У нас не так, у нас по-другому. У нас девочке рано говорят: ты женщиной будешь скоро, у тебя будут дети. Лет с 14–15 она уже знает, что ее ждет, какое у нее будущее. Потому что, если тебе восемнадцать, а ты еще не замужем — беда. Тебе беда, всем твоим ближним и дальним родственникам беда: все боятся, что ты старой девой останешься.
— Это в восемнадцать-то?!
— А во сколько же?
— А как же любовь, Назира? Знаешь, я о ней рано стала мечтать.
— Ты?!
— Непохоже? Я знаю, что ты обо мне думаешь. Спокойная, скромная — какая еще там?.. В сказках говорят: в трех водах искупался и — заново родился, лучше прежнего еще. А я только в двух. Одна вода — река с водоворотами и омутами, вторая — сонное озеро с тепленькой водичкой, в которой я теперь плаваю, а точнее, лежу. Лежу и смотрю, как все еще барахтается в реке кто-то, удивительно похожий на меня. И не спасаю!
— Почему?
— Не хочу… Протяну руку, а вдруг вместо себя… боль одну только свою вытащу.
— А теперь у тебя… ни себя, ни боли? — спросила я, и Света, повернувшись ко мне, долго, со всевозрастающим удивлением смотрела мне в глаза.
— Назира, — сказала она, — милая, — и опять что-то плеснулось в ее голосе и холодком отдалось в моем сердце. — Ты понимаешь, я расскажу тебе… Ах, боже мой! Сколько живем рядом… ну я действительно слепая: ничего вокруг себя не вижу!
Подул ветерок, где-то в вершинах деревьев нехотя зашелестела листва, и долго, то стихая, то усиливаясь, волочился этот шум, рождая какую-то смутную тревогу, но ветер унялся, все утихло, забылась мимолетная эта тревога. Я смотрела, как в неподвижном воздухе аллеи вдруг стал одиноко качаться и дрожать широкий кленовый лист.
— Он был на два года старше меня, — заговорила Света, и, глянув на нее, я увидела, что и она пристально следит за этим листком. — Познакомились мы с ним на какой-то студенческой вечеринке. Высокий, плечистый парень, а взгляд мягкий и чуть насупленный. Звали его Сашей. Тогда мы все спорили, больны были этими спорами, помешаны на них — о мещанстве спорили, о Маяковском спорили, о новых фильмах, о музыке, об авиации. И не столько оттого, что были у нас разные взгляды, а просто
