Услады короля - Пьер Беттанкур
Селянка, не преминув прихватить сачок вроде того, которым ловят бабочек, но с усиленными петлями, сторожит за деревом.
Цыплята приземляются и поначалу подхватывают насыпанное курам зерно, потом затевают ссоры, друг друга поносят и начинают свирепо кусаться, в то время как один из них норовит обосноваться на спине у несушки, каковая мечется, пугается и кудахчет как оглашенная. Но едва он только приспособится, как его опрокидывает другой и в свою очередь громоздится на крылатку, хребет которой всякий раз прогибается до самой земли, приоткрывая в строптивой игре мышц вожделенное отверстие.
Наконец один прилаживается, приклеивается и уже готов издать громогласное ура, но тут селянка, не без удовольствия следившая за сей сценой, обрушивает свой сачок и, одним махом его провернув, бегом тащит добычу на кухню.
Там, пока ее дочь держит петушка за крылья, а тот пускает слюну и хрипит от боли, она раскаленными докрасна щипцами обращает его в каплуна, коего со злобным наслаждением украдкой и съест спустя пару-другую недель под носом у мужа, преисполненного, как и все самцы — до чего же глупы мужчины, — почтения к королевским указам.
КОРОЛЬ обожает смотреть, как в открытом море идут ко дну корабли. «Кинг» отправляется в круиз, до отказа заполненный женщинами и детьми. Как вдруг на уровне 36-й параллели открывается течь и нос корабля уходит подводу. Все бросаются к спасательным шлюпкам, неописуемый беспорядок. Королю приходится лезть из кожи вон, чтобы проложить себе путь сквозь вопящую плоть до самой воды, в которую он ныряет, в которой покачивается на спине, в которой, взволнованный до глубины души, присутствует при окончании спектакля.
Тут, как и было предусмотрено, подоспевают спасательные суда, проходят в пределах досягаемости от катастрофы, не спеша и не останавливаясь. Потом возвращаются, на сей раз подбирая уцелевших, на грани отчаяния и нервного срыва, тогда как король с ханжеским видом уходит в свою каюту и принимает душ.
ИСПОКОН веков принято, чтобы сразу после формирования нового кабинета свежеиспеченный председатель Государственного совета проводил с королем ночь. Всем ясно, что это значит.
— Чистая формальность, — говорит король, — но я ее придерживаюсь.
Амбициозные парламентарии съедают, те же, кто вовремя поразмыслил о тягостных спазмах своего заднего прохода, уходят в тень, уступая дорогу другим.
На короля часто оказывают давление, чтобы он отказался от этого архаичного обычая, основы которого упразднили все народно-демократические республики, но он и ухом не ведет. Те, кого это касается, препираются до последнего:
—Нельзя ли предоставить честь заменить меня моей жене? — внезапно заводят они.
— Вашей супруге? — говорит король, который ничего иного и не ждал. — А как же священные узы брака? Вы что, держите ее за потаскуху? Ну-ка, малыш, спускаем штанишки.
НИЧТО не походит более на безумие, нежели произвол, говорит король. Из-за привязанности к своим поступкам, привычкам, чувствам люди тратят время на то, чтобы ободрить друг друга, заговорщицки подмигнуть, переговорить и тем самым понять друг друга, подравняться, короче говоря, свести друг друга на нет.
Но я-то...
Ибо он испытывает чувства как бы совершенно иного рода, его страсти неистовы, безудержны, они увлекают. Но в разгар действия он выпускает пар, колеблется, отпадает, рассеивается. Ну а другая, любимая, любовница, предмет страсти, культа, повисает в воздухе, на высотах, от которых кружится голова или как раз таки сходишь с ума.
Посему у него целый гарем свихнувшихся его попечением женщин. В большинстве они принимают себя за королев и, из-за корон с фальшивым жемчугом, которые он, бывает, бросает им за решетку, словно хлебные крошки уткам, поносят и мутузят друг друга как оглашенные.
Лишь одна живет в стороне, сдержанная, полная презрения, высокомерная, рядясь в свое безумие как в пучину; целые жизни падают к ее ногам и вертятся там, и сам кораль не исключение: эта-то принимает себя за короля.
КАЖДЫЙ год первого апреля на улицах столицы появляется рикша с одноместной, чудесно расписанной переливающимися цветами рессорной коляской на маленьких колесах и с набивным сиденьем; ее тащит горемыка в лохмотьях, и поначалу его никто не остерегается. Потом, когда встают на место черты августейшего лица, все начинают улыбаться: это же король. Упаси господи махнуть ему рукой и прокатиться.
Но какой-то чужеземец, обрадованный, что обнаружил в сей слишком, на его вкус, традиционной столице толику экзотизма, останавливает его и хладнокровно забирается в коляску. Весь день, без какой-либо определенной цели, гоняет он короля то туда, то сюда, требует отвезти к торговцам, в кабак, к девицам; и король носится, отвозит, слушается. Чем дольше это продолжается,тем больше переживает за чужака толпа. Ох! святая невинность.
Наступает вечер, король собирается с силами и, глухой ко всем приказам и мольбам клиента, каковой, привстав, пытается его ударить, мчится напрямик, влетает в парк, вихрем проскакивает мимо отдающей ему честь стражи и тормозит у ступеней королевского дворца, каковые тут же и преодолевает, исчезая за немедленно захлопывающимися за ним дверями.
Оторопевший чужак замирает на месте. В свою очередь поднимается по ступеням, с удвоенной силой колотит в увесистые створки. Никакого ответа. Оборачивается. Коляска исчезла, город далеко. Во внезапно опустевший парк, решетка вокруг которого уже заперта, только что выпустили хищных зверей.
КОРОЛЬ пересказывает своим внукам Евангелие: «Наступила Страстная пятница, Христос собрал учеников, чтобы сыграть с ними на Масличной горе в футбол. Площадка была нестандартная, игроки то и дело терялись за деревьями. Вскоре Христос остался с мячом один. Добравшись до вершины, на которой никто не стоял, он вскричал: «Отче, отче, да минует меня сей мяч!» И запулил мяч в овраг за противоположным склоном. Было жарко, лицо ему заливал пот. И всё же Христос спустился обратно на поиски своих товарищей по команде, но обнаружил, что они спят: „Как же так, — закричал он, тряся их за плечо,—вы не смогли поиграть со мной в мяч даже час!“
Тут появляется Иуда, судья и владелец мяча в одном лице, в сопровождении противной команды — игра была против жандармерии, — и говорит ему: „Ну а мяч?“ Христос не знает, что ответить. Его хватают за шиворот, ведут к Понтию Пилату, почетному председателю их товарищества, к первосвященнику, все спрашивают: „Что вы сделали с мячом?“ Христос безмолвствует. Его ведут на Голгофу, прибивают к кресту —последнее слово остается за ними, — толпа тут как тут, в нетерпении.
— Отче, отче, в руки твои передаю мяч мой.
И он испустил дух.
„Мяч?“ — говорят
