При подаче съедать полностью! - Виталий Левченко
Леня не был, что называется, типичным образчиком писателя. Он вел очень подвижный образ жизни. Я никогда не видела его подавленным или раздраженным. Читаешь книги Громова – и представляешь цирк: на арене ходит веселый такой клоун, а публика смеется. Но чем дольше хохочешь, тем отчетливей понимаешь: не клоун смешит тебя, а ты его. А потом становится страшно. Очень глубоко Леонид копал: куда-то туда, о чем и думать порой не хочется.
Их брак был на редкость устойчив. Мелочи жизни зачастую разрушают семьи. Но для них, казалось, бытовых нюансов вообще не существовало. А в главном они очень хорошо сходились: отсутствие чувства собственничества, желания предъявлять права на свободу друг друга, до разумных пределов, конечно. Давалось это им порой непросто. Особенно Леониду. Откровенно говоря, сестра иногда инициировала поводы для ревности: время от времени по вечерам звонил Громов и спрашивал, не у меня ли Инга. Потом извинялся, говорил, что это пустяки, и разговор переходил на литературные темы. Я знаю: она никогда не обманывала мужа и не делала ничего такого, за что пришлось бы просить прощения, или что могло бы повредить их браку.
Однажды я заехала в офис к моему издателю Марте. Увидела, как по лестнице спускается угрюмый парень. Он напомнил мне персонажа из девятнадцатого века. Я еще подумала: сейчас заденет локтем и будет извиняться в духе героев Достоевского. Настоящий типаж.
Спустя некоторое время Марта сообщила: она открыла новое литературное имя. На одну из вечеринок пообещала притащить свое открытие – и слово сдержала. Сейчас, по законам бульварного чтива, я должна сказать, что им оказался тот мрачный парень с лестницы. Именно так и получилось. Жизнь тоже умеет преподносить штампы и клише.
Валентин… Его книги… Скажу так: их мажорная тональность резко контрастировала с характером автора. Казалось: эта комедия порождается кем-то другим. Я как-то разумничалась перед Мартой, доказывала: мол, иногда таким образом между творцом и творением устанавливается состояние равновесия, и Валентин потому депрессивный, что пишет очень веселые произведения, или наоборот.
Однажды вечером позвонил Леня. Я сначала подумала: сестренка снова где-то закуролесила. Но то, что сказал Громов… это было страшно! В общем, Инга попросила о разводе, она уходила к Валентину.
К сожалению, Леня или не видел, или не хотел видеть фактов: после десяти лет их совместной жизни начало происходить что-то невероятное и ужасное. Уже несколько месяцев со дня той проклятой презентации театра Инга и Валентин все чаще появлялись вместе. Она тащила этого молчуна буквально всюду. Задалась целью привить отшельнику вкус к светской жизни. Сколько раз я наблюдала, как в разгар мероприятия сестра ищет его: только минуту назад ходил рядом, а потом вдруг исчез. В конце концов Инга звонила Валентину домой, и он брал трубку. Ему, видите ли, стало скучно, но он не хотел ее беспокоить, поэтому ушел по-английски! Но я всегда подозревала: этому зануде никто не нужен.
Я сильно переживала за Ингу и Леонида. Внешне он совершенно не изменился после ухода жены. Все такой же веселый и работоспособный, как и в лучшие дни их супружеской жизни.
Слишком уж патологичным это выглядело. Так ведет себя тот, кто не хочет или не может осознать утрату любимого. Лишь потом я поняла: да он просто уверен, что она вернется. Леня мог ждать сколько угодно, и его поведение – результат не бегства от реальности, но силы духа.
Не в добрый час я тогда подумала об утрате. Так и случилось.
С сестрой было по-другому. Не она изменила Валентина, а он ее. Это происходило постепенно, у меня на глазах.
Инга все реже появлялась на людях. Сердилась, когда что-то шло не так, как она хотела. Стала задумчивой, лицо потеряло свежесть, а в осанке проступила сутулость.
Я позвала ее в кафе на серьезный разговор. Надеялась убедить, что повернуть жизнь еще не поздно, и хватит губить себя. Инга сидела печальной, пальцем вычерчивала на тарелке дорожку из сахара. Но я знала: сестренка внимательно слушает.
Потом она раздраженно посмотрела на меня:
– Что ты предлагаешь?
Я сказала: нужно уйти от Валентина. Всего лишь несколько лет совместной жизни с этим человеком превратили ее в жалкое подобие той сестры, которая у меня была. Валентин, кроме своего страха потерять писательский талант, не видит ничего вокруг. И нужно полностью ослепнуть, чтобы верить в его любовь.
Мы сидели возле окна. Шел снег. Я пыталась понять, почему мы перестали понимать и чувствовать друг друга. Инга почти не говорила, и это был дурной признак. Лучше бы она кинулась горячо уверять, что ничего не случилось, что я все придумала, а все так же хорошо, как и прежде. Но она продолжала чертить сахарные лабиринты, похожие на ее жизнь, и молчала. Затем посмотрела в окно и тихо спросила:
– А если я его люблю?
Мне стало так больно за сестру! Я еле сдержала слезы. Но все же не удержалась и уколола:
– А Леонид? Ты его тоже любила?
Я ничего не могла сделать. Иногда, в минуты полнейшего отчаяния, думала: а может, все так, как должно быть? Может, она действительно счастлива? Не всегда же счастье выражается в радости. Но потом снова вглядывалась в ее измученное лицо, наблюдала, как звонок телефона заставляет ее нервно вздрагивать, как она торопливо придумывает причину, чтобы отказаться от приглашения на вечеринку, как быстро теряет нить разговора, погрузившись в себя – в общем, я ощущала дикую ненависть к человеку, сумевшему каким-то образом приковать к себе мою Ингу.
К тому времени Валентин уже ничего не публиковал. Его таланта хватило на три книги, включая самую первую, которая была к тому же лучшей. «Приходящий в полночь» – так, по-моему, она называлась.
Я не понимала, как можно разучиться писать. Ведь в случае с Валентином
