Богема - Иван Бурдуков
– Всё прошло, Мария. Костя не был тем, кому нужно ставить свечи или воздвигать памятники. Хотя… я того не понимаю: как можно было любить такого человека? Его же даже никто не увлекал на долгий срок. Для него не было понятия «серьёзные отношения». Представь, сколько разочарований он принёс бы тебе?
– Очевидно, принёс бы. Тем не менее, я бы смогла его понять, дал бы бог, улучшить его, ему стило в этом помочь, но никому не в силах было это сделать. Оттого и начинаешь бахвалиться – от одиночества.
– Да мне нисколько не кажется, что он был бахвалом по природе, скорее видится в нём неординарность, которая была практически уничтожена нарциссичностью и эгоизмом. А эти два друга живого места не оставляют от человека. Причём себялюбие – не демон, он не приходит из ниоткуда, и не селится в человеке; эгоизм он взрастил в себе сам.
– Федь, ты благосклонней к нему, чем даже ты кажешься себе, потому что его разрушал каждый человек, весь мир, своими мнениями, взглядами и тем же дыханием. Он поступал соответственно всему, что его окружало – это самая что ни есть человеческая черта.
– Да что ты можешь о нём судить спустя такой длинный срок? Этот человек изменился; забудь всю старую информацию – она недостоверна. Его и разрушало всё подряд потому, что он был страшным эгоистом. Был бы он в порядке, мог бы ходить, то плевать бы он хотел на каждого. Оказавшись инвалидом, ему стало невыносимо своё существо: он всю жизнь презирал таких. Будучи уверенным всю жизнь, что пробудет красивым, способным, эталоном, став немощным – перед ним начала разваливаться его картина самоотождествления. Превозмочь это он уже не смог.
– Мы виделись с ним, и я имею право судить о нём. Мы были в Москве, я была на презентации своего фильма, а он, так вышло, презентовал свой. Я услышала, что он впервые вышел в свет, после того несчастного случая. И мы поговорили. Не очень был разговор, честно скажу…
– Слышал я эту историю…
– И не перебивай. Сначала мы, как едва знакомые, перекинулись парой типичных слов, типа: “как поживаешь?”, “давно не виделись”, “вправду твой фильм хорош?”. Мне неловко было. Потом молчание. Он томно и серьёзно глядел на меня, но я уже не выносила этот взгляд, как он сказал: “А, знаешь, что я хотел покончить с собой недавно?”. “Зачем?” – конечно спросила я. Но ответить у него не получилось, и меня позвал наш продюсер на фотосессию. Да, что-то непронзительно-печальное было в нем, и я ощущала это, но решила пытаться не думать об этом. Затем после фотосессии он сказал мне: «Столько в жизни ошибёшься и, ссылаясь на прежние ошибки, будешь продолжать в непрекращающемся круговороте совершать ошибки. Стоит один раз обвинить себя в чём-то, покаяться перед самим собой, и ты никогда не обретёшь прощения от себя. Я мечтаю, чтобы можно бы было начать жизнь сначала, зная обо всём дурном, что может произойти. Да, детская мысль. (Он широко улыбнулся). И какой же прекрасной ты стала! Но каким уродом стал я». Зачем он сказал так ясно с одной стороны, а с другой так ребусно и броско, ни к месту? Мне хотелось его поддержать, и я пригласила его в ресторан. Он отказался. Уходя, я думала о его словах, но на приходящий мне в ответ бред не обращала внимание.
– Не хотелось бы, чтобы люди в случае моей смерти стали меня так же обсуждать, вычленять каждое моё слово, пытаться отыскать в нём благородность, какой-то смысл, потому что я знаю, что ничего подобного я не делал. Может быть перед смертью я и заговорю самокритично, сентенциозными фразами буду допытывать собеседников – но это же обычный ход жизни. Каждый пытается оставить после себя хорошее наследие. Глупо наблюдать, когда человек из своей пластилиновой жизни старается лепить что-то долговечное.
– Федь, а может он начал действительно осознавать свои ошибки. И он не просил прощения – не требовал этого от других из-за благородства. Он пересмотрел себя.
– Благороден? Из каких таких принципов ты судишь? Из какого мира ты взяла смысл этого слова? Я ни за что не стал бы применять это слово к нему.
– Да, благороден. После нашего разговора, как я сказала, мне шёл бред в голову. Мне тогда почудилось, будто его слова ко мне были прощальными, звучали они абсолютно так, по крайней мере. Ещё я думала: несколько лет назад я любила данного человека, и выходит, я и сейчас его люблю, ведь что тогда за чувство любовь, если ей нужно дурацкое время для угасания. И поэтому я всегда его буду любить, иначе я сделаю из любви посредственность. А благороден он для меня тем, что убил себя!
«Бедная девочка, – думал Федя, – как глупа и инфантильна».
Мария завтра доберётся до дома и покинет коммуналку, как Ноев ковчег, а Федя завтра придёт в эту коммуналку вновь и обсудит сам с собой единственную нестабильность своего беспощадного однообразия – как он приютил Марию, стал для неё помощью, стал кем-то для кого-то. Через неделю он снова придёт в эту коммуналку, и будет бить себя по лицу ладошками за то, что не переспал с Марией. Через две недели осознает, что упустив свою любовь, свою Марию, упустил и единственный шанс покинуть эту груду нагромождений пьяного архитектора, сторонника недоконструктивизма, называемую коммунальной квартирой. Но сейчас он ощущал в своей комнате великолепную женщину; ощущал привкус водки и вермута во рту, который уже превратился в невкусный кисловатый перегар. Заразившись от Марии депрессией, он лежал и бредил беспредельными фантазиями, любая из которых оканчивалась тупиком несчастья. Наверное, из-за пессимистичной натуры или привычки не лгать самому себе все его фантазии окрашивались чёрно-белой гуашью. Так или иначе, щепотка новизны в их жизнях, смешение несмешиваемого, того, что не должно было произойти, стало прекурсором дальнейших мироощущений.
И ведь могла Мария найти другие варианты, чтобы избежать случая оказаться в
