Голоса потерянных друзей - Лиза Уингейт
И хотя я терпеть не могла миссис Госсетт, работу по дому и маленькую мисси Лавинию, для которой я стала чем-то вроде живой игрушки и которая обладала очень неуживчивым нравом, мне грело душу обещание матушки, данное мне два года назад, во дворе у торговца. Она вернется за мной при первой же возможности. Она разыщет нас всех, и мы снова соберем воедино бабушкины бусы.
Поэтому я покорилась судьбе, но надежда бередила мне душу. И эта тревога поднимала меня по ночам, из-за нее я видела страшные сны о Джепе Лоуче, о том, как продавали моих близких, как матушка лежала на земле в загончике работорговца — бездыханная, как мне тогда казалось.
И как мне кажется до сих пор.
Опустив взгляд, я понимаю, что снова ходила во сне. Я стою на старом пне — остатке некогда огромного пеканового дерева. Вокруг меня — свежераспаханные поля. Ростки на них еще совсем маленькие и тонкие, и их почти не видно. Полосы лунного света окаймляют грядки, и кажется, будто перед тобою огромный ткацкий станок и натянутые нити ждут, когда прядильщица возьмется за челнок и он начнет ходить у нее в руках туда-сюда, сплетая нити в ткань, ту, что женщины изготавливали еще в довоенные годы. Но теперь прядильни пустуют, потому что с Севера привозят дешевый фабричный ситец. Совсем не так было в моем детстве: приходилось самим чесать и хлопок, и шерсть, а потом каждый вечер, вернувшись после работы в поле, сучить нити. Вот как жилось матушке в Госвуд-Гроуве. Но выбора не было — иначе пришлось бы иметь дело с самой хозяйкой.
На этом самом пне обычно стоял надсмотрщик и наблюдал, как люди трудятся в поле, засеянном хлопком. В руках он держал плеть из воловьей кожи — эту беспощадную змею, готовую ужалить любого, кто посмеет отлынивать от работы. Стоило только кому-нибудь немного отстать, выгадав себе минутку на отдых, надсмотрщик тут же это замечал. И если масса Госсетт оказывался дома, дело ограничивалось несколькими ударами плети. Но берегитесь, если хозяин уезжал в Новый Орлеан, где жила его вторая семья (о которой все знали, но предпочитали помалкивать). Тогда наказание было жестоким, потому что вся власть переходила в руки к госпоже Госсетт. Та страшно злилась, что ее супруг завел себе в Новом Орлеане «пласажную дамочку» и ребенка-метиса. Богатые плантаторы предпочитали селить своих любовниц с детьми в районах Фобур-Мариньи и Треме. Их избранницами были в основном квартеронки и окторонки[1] — красавицы в эффектных нарядах. Изящно сложенные дамы с оливковой кожей обитали в шикарных домах и имели собственных рабов.
Все это кануло в прошлое, стоило только войне мистера Линкольна завершиться. Надсмотрщик со своей плетью, матушка, полевые рабочие, тяжкий труд от рассвета до заката, кандалы, торги, на которых распродавали мой народ, — все это постепенно стирается из памяти.
Иногда я просыпаюсь с ощущением, что в действительности моих близких никогда не существовало, что я это все выдумала. Но потом я касаюсь трех стеклянных бусин, висящих на веревочке у меня на шее, и одно за другим повторяю заветные имена: «Харди на Биг-Крик, покупатель — Де-Бас из Вудвилля. Хет — у Джетта…» и так до самого конца списка, который замыкают малышка Роуз с Мэри-Эйнджел. И матушка.
Все они — не выдумка. Мы — не выдумка, а одна семья.
Когда я смотрю вдаль, чувствую себя то девчушкой шести лет, какой я была в своих видениях, то восемнадцатилетней девушкой, хотя, сказать по правде, за эти годы мое тело мало изменилось — одна кожа да кости.
«Ханни, ты у меня такая тростиночка, за ручкой метлы не видно! — часто говаривала матушка. А потом с улыбкой гладила меня по лицу и шептала: — Но зато какая красавица! Просто загляденье!» Я и теперь отчетливо слышу эти слова, словно мама остановилась с корзиной в руках где-то рядом, по пути в садик, разбитый за нашей крохотной хижиной, последней в ряду старых домов.
Но стоит мне только ощутить ее присутствие, как она сразу исчезает.
— Почему же ты за мной не вернулась? — мои слова повисают в ночном мраке. — Почему не вернулась за своей кровиночкой? Ты ведь обещала! — я сажусь на край пня и смотрю на деревья, что растут у дороги: их мощные стволы окутывает туман, в котором серебрится лунный свет.
Неожиданно я замечаю какое-то движение. Может, это призрак? «Сколько народу похоронено в госвудских землях — не счесть! — так нам говорила Тати, когда темными ночами мы собирались послушать ее в домике издольщика. — А уж сколько тут мук претерпели люди, сколько крови здесь пролилось! Поэтому призраки — завсегдатаи в этих краях, и так будет до скончания века!»
До меня долетает тихое ржание лошади, и вскоре на дороге появляется всадник. Его лицо скрыто за темным капюшоном, а полы плаща слегка развеваются на ветру.
Может, это матушка? Может, она наконец приехала за мной, и я вот-вот услышу: «Тебе уже почти восемнадцать, Ханни! Что ж ты все сидишь на этом старом пеньке, будь он неладен?» Как же я хочу к ней! Как хочу, чтобы она забрала меня отсюда.
А может, это хозяин возвращается от «другой семьи», в очередной раз вызволив из передряги своего нерадивого сынка? Или это призрак, который задумал утащить меня за собой и утопить в реке?
Я зажмуриваюсь, мотаю головой, чтобы прогнать наваждение, а когда открываю глаза, снова вижу один лишь туман — и ничего больше.
— Деточка, — доносится до меня обеспокоенный, заботливый шепот Тати. — Деточка!
Неважно, сколько тебе лет, — если тебя вырастила Тати, для нее ты навсегда останешься «деточкой». Так она зовет даже тех, кто давно стал взрослым и уехал с плантации, но иногда наведывается в гости.
Я уже открываю рот, чтобы ей ответить, но не успеваю: у высоких белых колонн, украшающих госвудские ворота, кто-то есть! Я вижу женскую фигуру. Над ее головой встревоженно шумят кроны дубов — можно подумать, ее появление у ворот напугало
