О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа
В последние дни войны от свежих новостей из провинций час от часу становилось страшнее: публичные казни; целые деревни, сожженные дотла; прежде свободные черные фермеры, обращенные в рабство. Люди голодали. Болезни свирепствовали, выкашивая целые семьи. Тюрьмы были переполнены мамбисами[15]. Гибли народные герои.
А Антонио и Мария Изабель по-прежнему ежедневно по часу проводили за чтением в тени банановых пальм во время обеда. Антонио читал ей стихи кубинских ораторов и политические трактаты европейских философов. Карла Маркса и других мужчин. Они много дискутировали. Он учил Марию Изабель писать свое имя, зажимая перо в ее дрожащей руке, пока она выводила петли и росчерки на небольшом свитке бумаги, и даже не понимая букв, она видела в этих символах некое искусство, некую красоту.
— Сегодня будут особые чтения, — сказал он как-то. — Сразу после обеда. Сюрприз для рабочих.
— Мы не вернемся к «Отверженным»?
Они были на последнем томе, и чтения казались единственным событием, достойным ожидания в те смутные дни, когда любой стук копыт за окном приносил страх новых потерь.
— Вернемся, но для начала — сюрприз.
Мария Изабель по-прежнему оставалась единственной женщиной на фабрике, теперь изрядно опустевшей. Все прочие крутильщики были чьими-то отцами, мужьями и даже сыновьями, чьи суровые лица не могли скрыть их невинности, когда они курили puros[16] больше собственных ладоней. Мария Изабель знала, что ей повезло больше других: некоторые из этих мальчишек тоже лишились семей, повзрослели за одну омытую кровью ночь, проснувшись уже опекунами своих младших братьев и сестер с пустыми животами.
— Сегодня я принес вам воодушевляющее послание, — возвестил Антонио с кафедры, когда рабочие вернулись за свои столы. — Один из величайших умов нашей с вами родины, Эмилия Казанова де Вильяверде, находящаяся сейчас в изгнании в Нью-Йорке, лидер движения за женскую независимость и супруга знаменитого автора «Сесилии Вальдес», написала письмо Виктору Гюго. В нем уважаемая сеньора Казанова де Вильяверде сообщила сеньору Гюго о большой популярности «Отверженных» в наших с вами табачных цехах, где кубинское ремесло делают достоянием масс. Она рассказала ему о том, какое место начинают занимать здесь наши женщины, как они берут в свои руки мужскую работу, пока мужчины сражаются за освобождение нашего острова. В моем распоряжении имеется перевод ответа Виктора Гюго, адресованного его верной почитательнице Эмилии Казанове де Вильяверде — и вам, кубинскому народу.
Рабочие загудели, и Портеньос на втором этаже оторвался от конторки, обращая внимание на беспорядок. Но все умолкли и не сводили глаз с Антонио, когда он развернул большой свиток, сквозь волокна которого на солнце просвечивали черные чернила.
— «Женщины Кубы, я слышу ваш плач. Беглянки, мученицы, вдовы, сироты — вы обращаетесь к изгнаннику[17]; потеряв родной дом, ищете поддержки у того, кто лишился родной страны. Неудивительно, что мы растеряны: у вас отобрали голос; я приобрел больше, чем только мой собственный; ваши стенания и мои увещевания, два наших вздоха, тоскующих по дому, взывающих к нему, — вот и все, что осталось. Кто же мы — слабость? Нет, мы — сила».
Руки Марии Изабель дрожали, и она попыталась усмирить их, усмирить свой гнев.
— «Совесть — это фундамент, на котором зиждется душа человека. Пока совесть крепка, его душу не сломить. В этом моя сила, и мне того достаточно. Вы правильно поступили, написав мне. Я выступлю в защиту Кубы, так же, как в свое время выступал в защиту Крита. Ни одна нация не вправе заносить свой молот над другой: ни Испания над Кубой, ни Англия над Гибралтаром».
Антонио осекся, и Мария Изабель подняла глаза и увидела, как по лестнице тяжелой поступью спускается со своей площадки Портеньос с красным и взмокшим от пота лицом. Рабочие не проронили ни звука, когда он выхватил у Антонио бумаги и велел ему читать «Отверженных» и ничего, кроме «Отверженных».
Все боялись Портеньоса и его присутствия на фабрике. Среди рабочих ходили слухи, что он переломал ноги своему нерасторопному слуге и что, зная о забастовках на табачных фабриках в США, грозился в собственном цеху застрелить любого, кто будет чем-то недоволен.
— Не смейте пропагандировать среди наших рабочих бредни европейской богемы, ничего не смыслящей в честном труде, которым заняты наши славные граждане! — закричал Портеньос.
Антонио посмотрел на свиток, смятый в рябой от солнца руке Портеньоса. Он пробормотал что-то, прозвучавшее как извинение, и отвернулся так, что Мария Изабель видела только его спину. Ее била такая сильная дрожь, что она даже просыпала сигарную начинку себе на колени.
Антонио встал к кафедре, перевернул страницы лежащей перед ним книги, поправил очки. Как ни в чем не бывало он продолжил читать им «Отверженных». За весь день он ни разу не взглянул на Марию Изабель и ускакал прежде, чем она успела поймать его после работы. И слова Виктора Гюго, обращенные к Эмилии Казанове де Вильяверде, эхом отзывались в ней в ту одинокую ночь: «Кто мы? Слабость. Нет, мы — сила». Ей хотелось, чтобы он прочел им слова самой Эмилии.
* * *
С каждой неделей число крутильщиков неумолимо сокращалось, пока в цеху не осталось всего две дюжины рабочих.
Некоторых поразили болезни, широко распространившиеся после сражений. Тогда их кожа с каждым днем приобретала все более землистый оттенок, и они бросали курить сигары из-за болезненной одышки. Когда они прекращали выходить на работу, Мария Изабель предполагала, что они либо умерли, либо слишком ослабли, чтобы продолжать трудиться на фабрике. Другие упорно копили все свои заработки, чтобы обеспечить себе место на частном пароходе или шлюпке, которые ходили в Тампу. Война сказывалась и на торговле тоже. Из восточных провинций экспортировали все меньше сигар, хотя спрос и не думал падать.
Тон чтений тоже изменился: Антонио теперь зачитывал только самые духоподъемные выдержки из «Ла Ауроры», которая наконец снова стала до них доходить, и выбирал романы, описывающие приключенческие авантюры и драматичные адюльтеры. По завершении «Отверженных» Антонио больше ни словом не обмолвился о Викторе Гюго. Голосования тоже
