Василий Брусянин - Дом на костях
И вот, слышим мы, донёсся с реки вопль о помощи. Насторожились мы, заволновались, а брат уже бежит к лодке. А с реки ещё отчаяннее доносятся вопли: увидели погибающие людей на берегу и в отчаянии и с надеждой на спасение ещё громче взмолились о помощи. А на чёрных волнах с белыми гребнями темнеют чья-то лодка и трое людей в ней. И вот вижу я, сбрасывает с себя брат тёплую куртку и остаётся в одной гимназической коломянковой блузе.
— Скорее!.. Скорее! — кричал он мне, развязав причалы и двигая к воде нашу маленькую лодку, на борту которой было выведено краской имя «Отважный». — Скорее, Лёня! Садись на руль, а я на распашных.
Я бросился к лодке и стал около неё как вкопанный.
— Мы утонем!.. Куда мы поплывём!? — вдруг неожиданно для себя воскликнул я.
— Садись, садись скорее! — кричал брат, а я стоял у лодки с веслом и колебался.
— Скорее!.. Что ты за мямля!..
И брат выругался, как ругаются работники и кучера.
— Если не хочешь… я один!.. — крикнул он и начал грести к середине реки.
— Женя, вернись!.. Ты утонешь!.. — кричал я брату, а он уже далеко отплыл от берега.
Чёрные волны качали его лодку на белых гребнях, и то вправо, то влево повёртывался нос лодки, но сильные руки брата слились воедино с вёслами, окрашенными в белую краску, и лодка держалась намеченного пути.
И было мгновение, когда я разом и во всю ясность сознания, по настоящему оценил мерзостность своего поведения. Мне было и больно, и стыдно, и хотелось мне броситься в реку и догнать брата и вместе с ним пуститься на отважный поступок помощи погибающим.
Но было уже поздно. Лодка брата чуть заменой точкой темнела на фоне волн. Я искал на волнах лодку тех, кто погибал, и не видел этой лодки. Спустился с неба мелкий и частый дождь и сплошной мглой застлал и воду, и противоположные берега, и лодку с погибающими, и лодку моего брата.
Обе лодки погибли в этот страшный час дня, погибли и те, кто жаждал спасения, погиб и тот, кто хотел спасти погибающих.
Брата своего я увидел только мёртвым дня через три. Его выбросила река верстах в пяти от усадьбы и прибила к прибрежным кустам лозняка.
Помню и этот печальный вечер. Река по-прежнему волновалась, спускалась с неба тонкая и нежная пелена мелкого дождя. Рыдала над трупом мать моя, а отец стоял спокойный и тихий в своём странном размышлении о жизни и смерти. Я не сомневался, что он об этом думал, потому что он сказал, ни к кому не обращаясь:
— Вот жив был Женя, и в день смерти мы с ним поспорили… и нет Жени…
Мне показалось, что он заплакал, потому что отвернул лицо, отошёл к обрыву берега и долго смотрел в красную глину.
Когда труп брата, завёрнутый в простыни, был уложен на телегу, и сивая лошадка вывозила громоздкий и тяжёлый экипаж в гору, мы с отцом помогали лошади и упирались руками в задок телеги.
Он шёл со мной рядом, тяжело дышал и говорил:
— Вот ты благоразумнее Жени… Как же можно спасать людей на нашей душегубке?.. Вот и он сгубил свою душу…
Поздно ночью, когда труп брата, обмытый и обряженный в гимназический мундирчик, лежал в зале на столе, я вышел на террасу.
Там в темноте сидел мой дед, слепой старик, и красно-оранжевой точкой светился в его руке кончик раскуренной папиросы.
— Это ты, Лёня? — окрикнул он меня.
Слепой дед до изумления угадывал по шагам, кто вошёл в комнату.
— Да… я… — ответил я.
— Расскажи мне, как всё это несчастье случилось?
И я рассказал деду всё, что видел. И он долго молчал, попыхивая папиросой, и мучительным показалось мне это молчание. Потом дед обернул ко мне своё «невишное» лицо и негромко сказал:
— Какой же ты, брат, пакостник!.. А?.. За шкуру свою испугался!.. А?.. Женя как герой бросился спасать и не рассуждал и забыл о своём существовании… А ты… ты за себя испугался!.. Ведь, если бы вы вместе поплыли, быть может, и Женя остался бы жив… Вы вместе вдвоём побороли бы волны и спасли бы и тех, и сами уцелели… А теперь что же?.. За что погибла эта хорошая молодая жизнь?.. А?.. Эх, ты — трус!.. Уйди отсюда!.. Уйди!..
Я не двигался, и мне хотелось подбежать к деду, броситься к его ногам и выплакать у него прощение за попранную мною справедливость…
— Уйди же от меня, я говорю тебе! — резко выкрикнул дед и палкой ударил в пол. — Уйди от меня, трус несчастный!.. Уйди!..
Я уходил с террасы и слышал слова деда:
— Трус!.. Пакостник!.. Пакостник!..
И с этого мгновения, я знаю это, я стал для всей своей жизни трусом и пакостником… Роковую печать наложил на себя сам и вот живу с этой печатью до сегодня…
В тоске и одиночестве всю ночь я пробродил по берегу, и мне хотелось умереть. Мне хотелось броситься в волны Камы, чтобы не чувствовать стыда и своего позора…
Но я не умер, не покончил самоубийством… Разве способны на это пакостники жизни!?.
Когда я вспоминаю теперь жизнь моих близких, преждевременно умерших, я прихожу к выводу, что все те из них, которые были хорошими, нужными жизни, те умерли, а мы, не нужные люди, живы… Для чего эта странная несправедливость?.. И правду народ говорит, что Богу нужны лучшие, а вся человеческая пакость долго остаётся жить и коптить небо…
Ха-ха-ха!..
Это я смеюсь не над самим собой, а над всеми нашими, оставшимися коптить небо…
Если проследить всю жизнь моего деда, позволительно спросить: «А для чего жил ты, мой судья? Что вышло из тебя? Для чего ты служил науке, а потом убежал от неё?»
А бабушка моя?.. Для чего она дожила до глубокой старости? Народила детей, вырастила их, а от них от пятерых остался только один мой отец.
Дедушка ослеп, и в этом, как оказалось, его, так сказать, провиденциальное назначение. Бабушка моя целыми днями стоит у образов, молится, ездит по святым местам, кормит голодных… И в этом её, так сказать, провиденциальное назначение. Но ведь в этом во всём что-то пассивное жизни. Поддерживать тех, кто умирает, разве в этом цель и задачи жизни?..
Ха-ха-ха!..
Это я и над тобой смеюсь, и над матерью моей, и над отцом… В чём смысл их жизни? Выродили они двух сыновей, и один из них умер Дон Кихотом, а другой — я - живу никому не нужным пакостником, служу в городской управе за тридцать пять рублей в месяц. Живу и не знаю, для чего я жил?.. Разве кто-нибудь другой вместо меня не мог бы исполнять мои обязанности писца?..
— Ха-ха-ха!..
А ты, отец, скажи: для чего ты жил?.. Лечил других и не верил в медицину. Любил жену и в гроб её загнал. Любил меня и оставил меня в жизни никчёмным человеком. Ну, скажи же, что ты сделал?..
Я расскажу вам и о дедушке, о бабушке, об отце и матери моей, и вы увидите, что я прав: никому они не нужные люди были, и мир ничего не потерял, когда они умерли.
И я ничего не сделал, недаром мне хотят отказать от места и устроить в богадельню. И буду я жить и доживать последние свои, но никому не нужные годы в богадельне имени моего прадеда, купца Власа Артамоныча Дулина… В этом есть что-то символическое! Наш прадед построил богадельню, и в ней будет обитать его последний потомок, рождённый в доме на костях. Я последний в роду Дулиных и в роду Дроздовских. Жил холостяком, умру бездетным… Даже незаконных детей не оставлю после себя, а ведь в них была кровь моего рода в тайном состоянии… И этого я не оставлю!..
V
После покойной бабушки остался саван… Как это странно, бабушка умерла, а саван её остался…
Я помню, ещё давно, когда я был в первом классе гимназии, она говорила, что у неё в сундуке хранится саван.
— Помните все: умру — в нём непременно положите, — говорила она, поимённо перечисляя дедушку, отца и мать, тётку и всех нас, внуков. — А не исполните моего предсмертного завещания, Бог вас всех накажет.
И мы не исполнили её завещания, и Бог нас наказал. И вот и теперь Бог наказывает всех нас, живущих в старом доме на костях.
Над нашим старым домом висит возмездие Бога, и мы все страждем, и все, кто поселится в нашем доме, и те страдают. Могила человеческого счастья — наш старый дом!
Перед кем мы виноваты?.. Как имя тому существу, которое простёрло над нашим старым домом свою тяжёлую, карающую руку?..
Разве мы не исполнили бы завета старой бабушки Маремианы, если бы она умерла в нашем доме? Случилось так, что она умерла на чужбине. Поехала на богомолье в Киев, заболела холерой и умерла. Весть о её смерти мы получили спустя неделю после кончины. Разве начальство позволило бы разрыть могилу бабушки, чтобы одеть её в саван и снова похоронить?
— Разумеется, не позволят, что же об этом и толковать, — говорил дедушка и плакал.
И падали из его «невишных» глаз крупные слёзы, прозрачные, хрустальные слёзы.
— А как же быть: бабушка говорила, если мы не исполним её завещания, Бог нас накажет?..
Это спрашивал я, студент первого курса. Может быть, мне следовало бы стыдиться этих слов? Но мне казалось, что слова покойной бабушки — непоборимый закон, и как бы по-своему я ни верил в Бога, всё же я должен бояться и того Бога, в которого верила бабушка.
