Анатолий Гребнев - Лев и Екатерина (Из цикла Венок сюжетов)
В кругу Левиных старых друзей был некто Вася С., художник-авангардист, прославившийся когда-то на той самой знаменитой выставке в Манеже, которую посетил Хрущев. Вася был одним из тех, на кого обрушил Никита свой гнев, обозвав всех "пидарасами". С тех пор Вася остепенился, занялся книжной графикой, даже, говорят, разбогател. Вчерашние гонимые, как это у нас бывает, оказались в итоге в выигрыше, по крайней мере, Вася, как обиженный, вскоре же получил хорошую мастерскую, о чем всем рассказывал. И вот уж годы спустя он надумал съездить туристом за границу, и тут случилась осечка: оказалось, он все еще невыездной. Компетентные органы, надо понимать, оставались во власти рутины, нужен был чей-то мощный толчок. Лев избегал обращаться к жене с подобными просьбами, но на этот раз дело было уж куда как ясное. "Пусть он мне позвонит", - разрешила Катя, и на следующий день Вася был принят; говорили, правда, на "вы". Еще через два дня он благополучно улетел с группой в Мюнхен, а на десятый день группа вернулась в Москву без Васи.
Жил Вася холостяком. В его однокомнатной квартире были обнаружены непотраченные деньги, в холодильнике сыр и колбаса. Похоже, что Вася собирался вернуться, но в последний момент решил попытать счастья в Мюнхене. О сыре и колбасе он, очевидно, не подумал, об Екатерине Дмитриевне и ее поручительстве - тем более.
Было два неприятных разговора, один из них - в очень высоком кабинете. Здесь были употреблены слова, значение которых понятно лишь посвященным: п о д с т а в и т ь с я, з а с в е т и т ь с я и о т м ы т ь с я. Каждый из этих глаголов имел непосредственное отношение к происшедшему: подставилась, конечно же, она, Екатерина Дмитриевна; засветилась - она же; и ей же предстояло отмыться, то есть, на простом языке, снять или загладить вину. Был помянут - впервые - и муж Лев Яковлевич с его сомнительной компанией (вот что означало: засветиться). "Иди работай", - сказано было на прощанье. Тут тоже был свой шифр. Ей как бы отпускали грех, но - до поры. Екатерина Дмитриевна была достаточно искушена в тонкостях и знаках аппаратной жизни, чтобы понять намек. В ее собственном сейфе тоже хранились такого рода документы: на кого-то писали жены, кто-то по пьянке угодил в вытрезвитель, у кого-то были проблемы с таможней - мало ли что накапливается за годы работы, не всему же давать ход, но совсем неплохо, когда человек знает, что где-то он засветился, это держит его в напряжении, что совсем не вредно для дела. А уж в какой момент вытащить бумажку, решать руководству.
Екатерина Дмитриевна продержалась на своем посту еще месяца три, после чего была отправлена в отставку без объяснения причин и, конечно, с переводом на другую работу, как это обычно делалось в то гуманное время. Она кинулась к высокому покровителю, воспользовавшись единственный раз - телефоном, записанным на бумажном квадратике. Покровитель поднял трубку сам, она назвалась. "А что случилось?" Она объяснила. "Так в чем проблема? На другую работу? Ну и хорошо. Работу время от времени надо менять, продлевает жизнь, японские ученые установили. Так что давай. Успеха".
Не надо было звонить. Она уже не управляла своими поступками. Первый раз в жизни.
Лев Яковлевич, вернувшись от приятеля, застал дома необычную картину. Катя лежала в темноте, не зажигая света, и голоса не подала. "Ты где? - переспросил он. - Катя! Что с тобой? Заболела?"
Он уже знал обо всем, накануне проговорили весь вечер, пришли к выводу: вот и хорошо! что ни делается, все к лучшему! подальше от этой публики, от этого ежедневного вранья! ну их всех в задницу, если на то пошло!.. Вот в таком роде - и Катя не возражала, даже повеселела в конце концов: в задницу их всех!
Так что же сегодня? "Катя, ты где?" Ни звука в ответ. "Спит?" - подумал он. В голову пришло худшее, он отбросил эту мысль. "Катя!"
Тут позвонили в дверь. Пришла дочь Света с мужем Колей: "Чо это у вас тут происходит?" Вот оно что: значит, Света уже в курсе. Катя вызвала Свету. Так все серьезно. Лев в который раз мог убедиться в своем легкомыслии. Вот оно что, оказывается: для нее это трагедия. А он-то думал...
Зажгли свет. Катя была жива и не спала.
"Ну чо, чо, мама? Чо там у тебя?" - торопила Света. Она, при своем красном дипломе, говорила все-таки "чо" и "ездиют", как будто род продолжался от бабушки к Свете, обойдя стороной нынешнюю Екатерину Дмитриевну.
Света и Коля спешили куда-то на день рождения, оставили в прихожей неуместные цветы. "Ну, мать! - говорила бодрым голосом Света. - Ну, подумаешь! Сняли тебя! Всех когда-нибудь снимают рано или поздно, а то ты не знала!" - и глядела вопросительно на Льва: мол, то или не то я говорю?
Екатерина Дмитриевна слегка оживилась: "Это ты верно. Всех когда-нибудь".
"Побудешь дома! Что, нет? Ну, не дома, так опять же - на руководящую, так они не оставят. А лучше, я считаю, дома. Дать отдых себе. Неужели не прожин вете?" - и снова на Льва Яковлевича: так или не так?
Нежности у них приняты не были. Света приобняла и потормошила мать, и они с Колей отправились по своему маршруту, чуть не забыв цветы...
А уж затем, после их ухода, с Катей сделалась истерика. "Это все ты! - услышал Лев. - Твои друзья!" Плечи ее вздрагивали, по лицу текли слезы. "Почему ж мои? Не мои, а наши!" - осторожно возражал Лев, хотя зачем уж было возражать. "Твои! Ваша вшивая интеллигенция! Простой человек такого не допустит!" Ничего подобного он от нее раньше не слышал. "Простой человек и похуже допускает!" - не оставался в долгу Лев - и напрасно: она не помнила себя. Глаза ее набухли от слез, голос дрожал, он вдруг увидел, что она постарела, увидел все сразу: морщинки у глаз, и побелевшие пряди светлых волос у висков, и две поперечные складки гармошкой над верхней губой. Волна нежности поднялась в нем, он стал целовать ее мокрые глаза, волосы. Она вырвалась с воплем, он почувствовал боль - расцарапала ему щеку; потом, словно образумившись, затихла, обмякла, больше ничему не сопротивляясь, будь как будет, а он все держал ее, боялся отпустить...
8
Через несколько лет после описываемых событий карьера Екатерины Дмитриевны, казалось бы, навсегда прервавшаяся, вдруг неожиданно возобновилась. Кто мог предвидеть, что все вокруг будет меняться, да еще с такой быстротой. Прежняя эпоха была безоговорочно осуждена, ее фавориты развенчаны, заслуги поставлены под сомнение, а провинности и наказания, наоборот, в заслугу. Зачлось и Екатерине Дмитриевне. Кто-то вовремя упомянул ее как человека, пострадавшего при бывшем руководстве; вспомнили об опальном художнике, которого она брала под защиту, за что, как водилось в то время, сама оказалась в опале. Одним словом, Екатерину Дмитриевну призвали вновь в партийные органы, теперь уже взявшие либеральное направление, где как раз такой человек был нужен.
Что касается самого художника, то имя его замелькало в прессе, появился вскоре и он сам, встречен был с помпой, как европейская знаменитость. Разумеется, никому не пришло бы в голову упрекнуть его сейчас за тот не совсем стандартный, впрочем, и не новый способ, каким он в свое время перемахнул за рубеж, хотя, казалось бы, власть и законы оставались пока еще те же, и коллеги, осуждавшие его тогда на собраниях, тоже все на своих местах. На одной из встреч в Доме художника сам Вася со смаком рассказывал историю с колбасой в холодильнике, и все дружно смеялись - деталь, в самом деле забавная. С кем-то из старых знакомых вспоминали прошлое, Вася вспомнил о Леве - как он там, жив ли? Вопрос не праздный, поскольку и поумирали люди за это время...
К началу эпохи перемен Екатерина Дмитриевна работала директором техникума, успев до этого побывать еще на нескольких должностях, но нигде не задержавшись. Теперь ее позвали в высокое учреждение на Старой площади, на должность, правда, более скромную, чем когда-то, не с двумя шоферами, а с одним, и без собственной приемной, и все же вспомнили и позвали. Работа оказалась непыльной, что же касается благ, то их сократили везде - как раз начиналась знаменитая борьба с привилегиями.
Екатерина Дмитриевна постарела - все мы, увы, не становимся моложе, - но выглядела все еще привлекательной женщиной; вдобавок теперь она, что называется, следила за собой, и времени для этого было достаточно, не то, что раньше. К пятидесяти женщины ее склада обычно раздаются вширь, Екатерина же Дмитриевна, наоборот, заметно похудела, что очень молодило ее фигуру, но, к сожалению, старило лицо. Она сделалась вдруг более разговорчивой, словно сняла с себя вместе с грузом ответственности и обет молчания. Одним словом, это была уже другая Екатерина Дмитриевна, как отмечали те, кто знал ее раньше. Единственное, что оставалось неизменным, это ее прибежище - дом и любящий муж.
Изменился и Лев Яковлевич. Прежде всего, и это главное, он закончил роман. Этот большой труд, почти сорок листов, не так давно увидел свет в одном из новых наших издательств, и где-то была даже рецензия, что в наше время редкость. Короче, долг был все же исполнен, на это ушла, может быть, целая жизнь, и не одна, а две, если считать и жизнь Екатерины Дмитриевны, но кто сказал, что жизнь и судьбу надо мерить свершениями, не есть ли это остатки прагматического, целевого мышления, которое мы теперь, слава богу, изживаем... Если уж чему-то посвящать жизнь, то не самой ли жизни?!
