Илья Салов - Мертвое тело
— Ты что же это! — говорю, увидав его посиживавшим на крылечке пономарского дома.
— А что?
— Пошел на день, а вместо того три недели живет здесь.
— Неужели, говорит, три?
— А ты как бы думал!
— Ну, брат, мне так хорошо здесь, что я не заметил, как время прошло. Спасибо, говорит, что вспомнил меня, что навестить пришел…
— Когда же ко мне-то? — спрашиваю. — Ведь ты обещал все лето погостить у меня!
— Ну, брат, не могу… обстоятельства, говорит, изменились.
И, взяв меня под руку и отведя от крылечка, он проговорил:
— Вот видишь ли, друг сердечный, хочется мне пономарю здешнему пособить… Человек он одинокий, старый…
— Что же, в работники, что ли, к нему записался?
— Не в работники, говорит, а в помощники скорее.
А тут как раз выбежала на крыльцо Лиза и принялась звать Калистова обедать.
— Слушайте, Лиза! — крикнул ей Калистов. — Ко мне товарищ пришел, друг мой и приятель, могу я его к вам в дом пригласить?
— Нельзя никак! — отозвалась она весело. — А нельзя по той причине, что, может, приятель ваш любит сладко покушать, а нынче день постный, кроме щей да гороху, да каши с конопляным маслом, нет ничего!
И она весело захохотала.
А Калистов тем временем говорил мне:
— Не слушай ее! Озорница известная!.. Идем, идем!..
Целых два дня я прожил у Калистова и тоже, в свою очередь, не заметил, как пролетело время. Уходя, я сказал, однако, Калистову:
— Смотри, брат…
— Что, говорит, такое?
— Смотри, не застрянь здесь!..
— Ну, вот еще что выдумал! Ты это, говорит, насчет Лизы, что ли, намекаешь?
— А что ж, говорю, разве в такую трудно влюбиться?
— Только не мне!
— Это почему?
— А потому, что я ее таким вот клопом знал. Точно, не спорю, я, говорит, люблю ее, но как сестру родную. — И потом, посмотрев на меня, спросил: — А тебе нравится она?
— Ничего, говорю, девушка, во всей форме…
И действительно, Лиза была такая девушка, каких мне не приходилось встречать до тех пор! Говорю я это не потому, что она в известной степени представляет собою героиню моего рассказа, а потому, что не походила ничуть на наших поповен. В то время, к которому относится этот рассказ, а время это давно прошедшее, все наши поповны были какие-то мямли, — ни рыба ни мясо. Одни из них барышень из себя разыгрывали, а другие — судомоек чумазых. Редкая из «барышень» знала грамоте, но щеголять французскими словами, немилосердно их коверкая, любили до увлечения. Другие же — «судомойки» — только ныли и ожидали женихов. Первые болтали, рядились да романсы распевали, а вторые не умели говорить и только занимались пачкотней. Вот поэтому-то Лиза и выдавалась своею самобытностью. Она не подражала ни первым, ни последним. Она даже одевалась по-своему: просто, и именно так, как ей нравилось. Над кринолинами, бывшими тогда еще в моде, она смеялась; шляпки, украшенные цветами и зеленью, называла копнами, а зонтиков даже никогда и в руки не брала. Это была девушка бойкая, веселая, говорливая и с постоянно смеявшимся взглядом. К работе была неоценима, работа кипела в ее руках, она поспевала повсюду и помимо дома. Ее можно было видеть и в церкви, и на базаре, и на гулянье, когда таковое устраивалось, и в гостях, и у знакомых.
Глядя на Лизу, воодушевлялся и Калистов, и, когда подошла пора покоса, он сам напросился в косцы.
И действительно, на другой же день вместе с пономарем и Лизой отправился в луга.
Сначала работа у Калистова не спорилась. Коса то и дело либо скользила по траве, либо утыкалась концом в землю, но прошло некоторое время, и Калистов так приловчился к этому, совершенно новому для него делу, что любо было смотреть на него. Он втянулся, рука расходилась, и полукруги скошенной травы, сочной и мокрой, укладывались стройными рядами. Часов в девять утра они позавтракали, а после завтрака снова принялись за работу, и работа эта подействовала на Калистова до того благотворно, что с каждым пройденным рядом он чувствовал себя бодрее и бодрее. Какой-то прилив сил нахлынул на него, и ему было хорошо и весело. «Никогда я не обедал с таким аппетитом, — вспоминал, бывало, Калистов, — как тогда!»
С этого дня Калистов ни на шаг не отставал от семьи пономаря.
— Вы, пожалуйста, Лиза, разбудите меня завтра, — говорил он каждый вечер, уходя спать, — мне ужасно как хочется поработать с вами. Завтра мы что будем делать?
— Бахчу мотыжить.
— И прекрасно! Так разбудите же, пожалуйста.
И Лиза, подоив и проводив коров в стадо, каждое утро подходила к чулану, в котором спал Калистов, стучала кулаком в дверь и кричала:
— Ну вставайте же! пора! Солнышка-то вилами не достанешь!
— Сейчас, Лиза, сейчас! — отзывался Калистов, поспешно одевался и шел на работу.
Так проводили они время изо дня в день, и Калистов не успел опомниться, как почувствовал, что дружба, питаемая им к Лизе, начала как-то изменяться и принимать какой-то совершенно новый оттенок. Сначала он не доверял этому новому чувству, смеялся сам над собой, но когда он стал замечать, что каждый раз при встрече с Лизой сердце его как-то замирало и как-то особенно тревожно билось, что без Лизы ему становилось невыносимо скучно, а с нею и весело и легко, — он понял, что это уже не дружба, а что-то другое, может быть, то самое чувство, которое люди привыкли называть любовью… Он стал засматриваться на Лизу и, засматриваясь, находил уже в ней не ту красоту, которую видел прежде, какую-то иную, — манящую, жгучую. Прежде, бывало, глянет он на Лизу и улыбнется только, а теперь при взгляде на нее ему хотелось бы обнять и расцеловать ее. Раз Лиза вместе с отцом поехала в город на ярмарку, оставив Калистова присмотреть за домом. Проездили они дня три, и бедный мой Калистов не знал, куда деваться от тоски. Ему сделалось так тяжело без Лизы, так пусто, что он готов был бежать в город, лишь бы поскорее свидеться с нею. Другой раз случилось нечто еще более тяжелое. Был храмовой праздник в Скрябине. Наехали к пономарю гости соседние, причетники с женами и дочерьми, а в числе их и один купеческий приказчик по фамилии Свистунов, кудрявый и бойкий парень, лет двадцати, в синей щегольской поддевке и голубой шелковой рубахе навыпуск. Кровь с молоком — одно слово! Свистунов этот крепко увивался за Лизой, и потому нет ничего удивительного, что почти весь день не отходил от нее. Болтал, шутил с ней, угощал пряниками, орехами, а бедный Калистов смотрел на все это и терпел поистине адские муки! Когда же вечером приказчик заиграл на гитаре, а Лиза, подсев к нему, запела какую-то песню, то Калистов не выдержал и поспешил вон из комнаты, ибо чувствовал такой прилив бешенства, что боялся, как бы бешенство это не взяло верх над рассудком. Он вышел на крыльцо, а когда, немного погодя, на то же крыльцо выбежала и Лиза, он поймал ее за руку и проговорил едва слышно:
— Пожалуйста, Лиза! Вы так не мучьте меня!
Лиза вспыхнула даже.
— А вы что же, боитесь, что ли, чего? — спросила она.
— Тяжело мне…
— Не бойтесь! — проговорила она и, вырвавшись, быстро убежала в комнату.
Это «не бойтесь!» — возбудило в нем тысячу недоразумений. «Что же значило это! — думал он. — Что хотела она сказать этим?» Но как он ни размышлял, а все-таки уяснить себе не мог. То казалось ему, что это имеет вид признания, а то, наоборот — отказа или, что всего хуже, насмешки. Слово это не давало ему покоя, и, когда на следующее утро Лиза, по обыкновению, пришла будить его, он поспешил выбежать к ней в сени и, взяв ее за руку, спросил:
— Лиза! скажите же, что это значит?
— Чего еще? — спросила она.
— А то слово, что вы мне вчера на крыльце сказали!
— Мало ли что говорю я! Слов-то за день столько высыпешь, что и мешков не хватит собирать их.
— Нет! Вы только сказали: «Не бойтесь!» Что же значит это?
Но Лиза опять-таки ничего не разъяснила и, снова вырвавшись из рук, выбежала вон из сеней. Только вечером, в сумерках, когда оба они, В Калистов и Лиза, случайно встретились в палисаднике и когда Калистов снова потребовал объяснения, Лиза вместо ответа упала ему на грудь и, крепко обняв его, тихо заплакала…
— Сомнение исчезло…
И оба они словно испугались чего-то, но чего именно — но умели определить, ибо в первый раз переживали это чувство. И Калистову словно слышались слова господа: «Проклята земля за тебя. Терние и волчцы она произрастит тебе, и будешь питаться полевою травою!» Они даже ни слова не сказали друг другу, и только одни поцелуи да объятья подсказывали им, что страх, переживаемый ими, есть страх от нахлынувшего счастья. Так они и разошлись, не сказав ни слова, — Лиза в свою комнату, а Калистов в свой чулан. Даже на другой день утром они не могли еще очнуться и не то избегали, не то боялись встречи, а когда встречались, опять испуг овладевал ими.
Однако на другое утро, когда оба они были в поле и когда пономарь зачем-то отошел от них, Лиза обратилась к Калистову.
