Иван Панаев - Как добры люди!
"Онъ, вѣрно, не перемѣнилъ квартиры, — думалъ я, — сегодня не даютъ никакой оперы, и потому можно застать его дома. Но отчего онъ не написалъ ко мнѣ ни строчки, обѣщаясь писать, и даже не отвѣчалъ на письмо мое? Ужъ не заболѣлъ ли послѣ моего отъѣзда? Кто знаетъ, кто придумаетъ, что можетъ случиться въ продолженіе цѣлаго года?"
Сердце у меня дрогнуло, когда я остановился у воротъ дома, гдѣ жилъ онъ, и увидѣлъ привратника.
— Что, 14-й нумеръ занятъ? — спросилъ я его съ нѣкоторою разстановкою, не рѣшаясь прямо спросить: живетъ ли еще здѣсь такой-то?
Привратникъ посмотрѣлъ на меня, зѣвнулъ, потеръ себѣ подбородокъ и произнесъ, нехотя, со всею нѣмецкою флегмою:
— "Занятъ".
— А кѣмъ?
— "Господиномъ…"
Онъ назвалъ мнѣ какую-то незнакомую фамилію.
— Ну, а тотъ господинъ, что жилъ на этой квартирѣ съ годъ назадъ тому?
— "Съ годъ?… Сумасшедшій-то?.. Да онъ ужъ мѣсяцевъ съ восемь, какъ съѣхалъ отсюда".
— Куда? ты знаешь его адресъ?
— "Какъ не знать!.. Этотъ адресъ вѣрнѣе другихъ адресовъ. Вы тамъ его навѣрнякъ отыщете".
— Гдѣ же?
— "Версты съ три отсюда. На загородномъ кладбищѣ".
И онъ улыбнулся, довольный своею остротою.
Я рѣшился не выѣзжать изъ *** до тѣхъ поръ, покуда не разузнаю подробно о смерти этого человѣка и не отыщу бумагъ, оставшихся послѣ него. Онъ мнѣ говорилъ, что хотѣлъ поручить кому-то свое сочиненіе, что оно будетъ непремѣнно напечатано послѣ его смерти, что у него есть родственники… Я пустился въ розыски, и черезъ нѣсколько дней отыскалъ дядю покойнаго, простого добродушнаго старичка, который благодарилъ меня за участіе къ его сумасброду племяннику (такъ онъ называлъ его) и со слезами говорилъ мнѣ о немъ вотъ почти такъ:
— "Я, батюшка, я дядя ему по отцу. Покойникъ былъ (миръ праху его!) человѣкъ отличный; жаль, что умеръ рано; будь онъ живъ — истинно могу увѣрить васъ, не допустилъ бы до такой гибели сына. Такъ вотъ я и тетка его — ужъ точно что любили его, и совѣты подавали хорошіе, да не слушалъ. Говорили ему: служи, мѣсто можемъ тебѣ достать по протекціи добрыхъ людей, ты малый-то со способностями, карьеръ сдѣлать можешь, выкинь блажъ изъ головы. Все было напрасно: началъ насъ чуждаться, влюбился въ какую-то бѣдную дѣвчонку: жениться, говоритъ, хочу! а самъ-то ничего не имѣлъ, ровно ничего… Мы, разумѣется, возстали противъ этого; а онъ какъ заговоритъ, такъ мы, признаюсь, ничего и не поняли, только съ тѣхъ поръ начали замѣчать разстройство въ умѣ его… Вскорѣ послѣ того мать его, да, къ счастію, и эта дѣвочка умерли, и онъ ужъ насъ совсѣмъ бросилъ, но мы все-таки навѣдывались о немъ стороною. Имѣлъ честь слышать и о вашемъ знакомствѣ съ нимъ, и радовался этому; думалъ, что вы не наставите ли его на путь истинный. Видно было поздно!" И старикъ вздохнулъ.
— Но что было съ нимъ послѣ моего отъѣзда? — нетерпѣливо спросилъ я.
— "Послѣ вашего отъѣзда? Тутъ вскорѣ онъ и совсѣмъ рехнулся. Никогда ужъ рѣшительно не выходилъ изъ дома; даже не вставалъ почти съ дивана, знаете, что въ угольной-то комнаткѣ; все молчалъ и престранными глазами смотрѣлъ въ зеркало, которое висѣло передъ нимъ. Жаль было смотрѣть на него, сердце разрывалось. Бывало, зайдешь къ нему — и не замѣчаетъ, а все смотритъ въ зеркало. Однажды я рѣшился спросить у него: зачѣмъ это онъ все туда смотритъ? Какъ онъ на меня взглянетъ, вотъ еще и теперь пробѣгаетъ морозъ по кожѣ, только вспомню объ этомъ! какъ закричитъ: Тебѣ что за дѣло? Оставь меня въ покоѣ. Теперь я счастливъ. Тамъ она! какъ она смотритъ на меня! Ангелъ небесный, не оставляй меня!.. — Съ мѣсяцъ продолжалось то же самое: онъ не сходилъ съ дивана и не спускалъ глазъ съ зеркала; силы его истощились совершенно. Ужъ хоть бы поскорѣе прекратились его страданія, думалъ я. Погибъ человѣкъ ни за что, а все праздность! Праздность" — повторилъ старикъ съ важностію, смотря на меня, качая головою и поднося къ носу щепотку табаку. — "Она сгубила его! Такъ прошло мѣсяца два, а ему лучше не было. Я къ доктору, моему старинному пріятелю. Какъ оставить бѣдняка совсѣмъ безъ помощи? Вѣдь ни ѣлъ, ни пилъ ничего. Докторъ, когда я ему разсказалъ подробно обо всемъ, сначала призадуыался. — Дѣло, говоритъ, серьезное… У него, какъ я по словамъ вашимъ замѣчаю, не настоящее сумасшествіе, а суемудріе, или paraphosyne по-нашему. — Эта слово я тутъ же и записалъ, потому что никогда не слыхалъ о такихъ болѣзняхъ. — Пособить, говоритъ, еще можно!.. — И вотъ что присовѣтовалъ. Намъ всѣмъ роднымъ его собраться вмѣстѣ къ нему и стараться разувѣрить его, что въ зеркалѣ ничего нѣтъ, что ему такъ мерещится; въ случаѣ же, если это не поможетъ, увѣрить его, что въ зеркалѣ точно видна какая-то женщина, только совсѣмъ не красавица, какъ онъ говоритъ, а предурная; если же ни то, ни другое не удастся, если онъ не придетъ въ себя, то дѣлать нечего: послѣднее средство къ спасенію — сумасшедшій домъ; тамъ, по крайней мѣрѣ, будетъ присмотръ за нимъ. — Докторъ человѣкъ умный: жену мою два раза спасъ отъ смерти, у ней были самыя сильныя нервическія горячки одна за другой, и я во всемъ безусловно вѣрилъ ему. — Все было сдѣлано, какъ говорилъ онъ. Въ назначенный день мы собрались къ нему всѣ, человѣкъ съ десять родныхъ. Докторъ присутствовалъ тутъ же. Больной нашъ сидѣлъ не двигаясь и все смотрѣлъ въ зеркало. Глаза его горѣли, онъ улыбался, и такъ пріятно, что я вамъ сказать не могу. Казалось, будто ему точно хорошо, будто онъ въ самомъ дѣлѣ счастливъ. Докторъ первый подошелъ къ нему и осторожно взялъ его за руку, а онъ нахмурилъ брови и затрясся — ну точно въ самой сильной лихорадкѣ.
— Что вы видите въ зеркалѣ? — спросилъ его докторъ самымъ деликатнымъ образомъ.
— "Ее!" — отвѣчалъ онъ, не отводя глазъ отъ зеркала. — "Ее! Вы хотѣли разлучить меня съ нею, презрѣнные! Вы клеветали на нее, позорили ее, черныя души! И клевеща на нее, и позоря ее, вы забывали о страшномъ, послѣднемъ судѣ! А она со мною, всегда, весь день, каждый часъ, каждую минуту, свѣтла какъ утро первосозданнаго дня, невинна какъ Божій ангелъ! Съ какою любовью смотритъ на меня! Я никогда не былъ такъ счастливъ; ея душа въ такой гармоніи съ моей душою; онѣ, наши души, ведутъ такой разговоръ между собою и на такомъ языкѣ, который, если бы могъ быть слышимъ, никому бы не былъ доступенъ, никому…"
Божусь вамъ, эти слова его я какъ будто теперь слышу… У меня, надобно вамъ замѣтить, преплохая память, а эти слова, я и самъ не знаю почему, будто выучилъ ихъ наизусть…
— Позвольте замѣтить, — возразилъ докторъ, — что съ зеркалѣ ничего не видно, кромѣ тусклаго отраженія васъ самихъ, потому что оно покрыто слоемъ пыли.
— Ничего, ничего не видно! — закричали мы всѣ въ одинъ голосъ.
Онъ захохоталъ, и могу васъ увѣрить, что даже на сценѣ такъ ужасно не хохочутъ.
— "Безумцы! безумцы!" — закричалъ онъ. — "Разумѣется, вы ее не видите. Вамъ ли своими тѣлесными глазами видѣть духа? Только постомъ и молитвой, покаяніемъ и слезами, отчужденіемъ отъ всего земного доходитъ человѣкъ до прозрѣнія…"
Онъ и еще что-то наговорилъ въ этомъ родѣ, но уже я запамятовалъ теперь.
Тогда докторъ подошелъ къ зеркалу, стеръ съ него платкомъ пыль и какъ будто началъ вглядываться.
— Нѣтъ, точно видно что-то, — говорилъ онъ: — да… жеищина; но въ ней ничего нѣтъ небеснаго: она даже нехороша и для простой земной женщины… посмотрите…
Онъ далъ намъ знакъ, и мы всѣ приблизились къ зеркалу.
— Какіе у нея дурные глаза! — сказалъ одинъ изъ насъ.
— Что за талія! — перебила другая. — Какая неловкая поза!
— Какъ толста и какія большія ноги! — закричалъ третій.
Словомъ, каждый изъ насъ замѣтилъ что-нибудь съ дурной стороны въ этой женщинѣ, которую мы будто бы видѣли. Въ продолженіе этихъ замѣчаній больной все разводилъ руками, точно раздвигая толпу; мнѣ показалось также, что глаза его совершенно помутились.
— "Прочь, безумцы!"
Онъ это не проговорилъ, а проплакалъ… Бѣдный, онъ насъ называлъ безумцами!
— "Прочь, святотатцы! прочь отъ нея!.. Зеркало тускнѣетъ отъ вашего дыханія… Отоидите, молю васъ, если жалость вамъ сколько-нибудь свойственна — отойдите… Заклинаю васъ именемъ всего святого…"
Мы отошли.
Онъ протянулъ свои изсохшія руки къ стеклу, застоналъ такъ, что мы всѣ заплакали, а женѣ моей сдѣлалось дурно, она пречувствительная. Въ этомъ стонѣ мы разслышали только:
— "Что вы сдѣлали?.. Ее нѣтъ… Она скрылась…"
