Олег Блоцкий - Последний поход
- Перед отъездом ночью жена повесила, сказав, что пока Божья Матерь со мной, я буду жить.
- И ты... веришь?
Виктор испытал внезапную брезгливость, что чуть ли не поп оказался рядом.
Потом, куря, они сидели на госпитальной лавочке. Большие черные тучи закрыли окружающие долину горы.
Дождь из редких и крупных капель постепенно превращался в ливень. А офицеры, промокая насквозь, все сидели на лавочке, и Егоров слушал Андрея, который, держа его за запястье тонкой горячей ладонью, все говорил и говорил:
- Сначала не очень, а потом, когда из таких передряг выкарабкивался поверил. - речь его все убыстрялась. - Я не то, чтобы в Бога поверил, нет. Я поверил в то, что какая-то сила меня оберегает, спасает и делает все для того, чтобы я вернулся домой, к семье. Ведь я так люблю жену и девочку! И я верю, что вернусь. Обязательно вернусь! И попрошу у жены прощения за то, что я когда-то ее обижал. Тебе, может, покажется смешным, но у меня в партийном билете под обложкой на листочке еще и заклинание есть, которое мне жена написала. Это ерунда, Витька. Не верю я в это! Но все-таки... Я никогда не выкину этот листок! Потому что... потому что... считаю: пока он со мной, у меня все будет в порядке. Как меня умоляла жена не выбрасывать ни записку, ни иконку! Я смеялся тогда. А сейчас ни за что не выкину! Обязательно вернусь домой! А потом мы заживем! Знаешь как? Э-э, брат, ты даже не представляешь, как мы заживем!
- Тебя ждет кто-нибудь?
- Родители.
- А еще?
- Нет, никто.
- Странно, - удивился артиллерист.
- Ничего странного, - соврал Егоров. - После училища, сам понимаешь, войска, а оттуда месяцев через восемь - сюда. Какие у молодого лейтехи, который от подъема до отбоя в части, и особенно в выходные, могут быть личные дела?
Виктору не хотелось делиться с Андреем, что еще на последнем курсе училища он честно признался своей девушке о желании попасть в Афганистан, прибавив, что на место службы писать ему не надо.
- Давай поженимся, - сказала девушка, - я буду тебя ждать, Витя.
- Не надо, - ответил курсант, понимая, что в Афгане с ним может случиться всякое. И хорошо, если сразу убьют. А каково ей будет мучиться с калекой?
Расставание было долгим, надрывным, тяжелым.
На письма, которые несколько раз приходили даже сюда, Егоров не отвечал. В последнем девушка сообщила, что выходит замуж.
С одной стороны, совесть немного отпустила лейтенанта, а с другой стало настолько грустно от этого замужества, что в этот же вечер он напился с Виталькой и Файзи.
- Никто не ждет, - твердо повторил Виктор.
- Жаль, - искренне огорчился артиллерист. - Но ничего. Ты верь, что тебя кто-то ждет. Только она еще не знает, что дожидается именно тебя. Но эта девушка по судьбе - уже твоя. И если тебя убьют, то вы никогда не станете целым. А это плохо, потому что у всего живого должно быть продолжение. И у тебя должно. Ты верь, обязательно верь. Думай об этом. Ведь нам надо жить. И война эта проклятая непременно для нас закончится.
- Ладно, - сказал Егоров неприязненно, вспоминая ту, которая вышла замуж, - Для Борисыча она уже закончилась. Давай выпьем что ли, романтик ты наш. Пойдем в палату.
- Дурак ты, - беззлобно сказал Андрей. - Пацан. Бреешься, поди, еще раз в три дня. Семьи у тебя нет, поэтому и не шурупишь ничего.
Вспоминая сейчас артиллериста, Виктор думал, что он был даже там счастливым человеком. Андрей верил.
И его сберегала совсем не деревяшка с рисунком на ней, а собственная надежда, символом которой и была иконка.
Но тогда, в те госпитальные дни, благодаря именно артиллеристу-корректировщику, который постоянно ходил с разведчиками по горам, засекая духовские огневые точки, лейтенант поверил, что выживет, обязательно выживет и вернется обратно. А потом жизнь его засверкает. И в ней обязательно будет любовь. Потому что как обойтись человеку без нее? Ведь любовь - та же самая вера. Вера в единственную, именно свою женщину, которая всегда рядом!
2.
Набережная, словно чаша под фонтанчиком для питья, все наполнялась и наполнялась людьми. Было тесно, и курортники, скучившись, то и дело задевали друг друга локтями. Но никто это небольшое пространство не покидал.
Возле берега, одетого в камень, особенно там, где с двух сторон в набережную вонзались серые угрюмые волнорезы с влажными, а кое-где и склизкими боками, беспорядочно покачивалась серо-желтая пена. В иных местах она была густой и почти недвижимой, а где-то ее продолжало нести к берегу длинными, рваными полосами.
Разыскивая девушку, Виктор ступал по небольшим плитам, которыми была выложена набережная, и тогда казалось ему, что идет он по маленьким надгробиям, скрывающим урны с пеплом неизвестных ему солдат.
"Мертвым легче, - подумал внезапно Егоров. - Им, по большому счету, уже ничего не надо и никакие проблемы их не волнуют. Зато множество сложностей возникает у тех, кого мертвые, уходя, оставляют".
Месиво тел, монотонно шаркающее по плитам, будто исполнявшее какой-то замысловатый ритуальный танец, все больше убеждало Виктора, что его покойники сейчас для него гораздо ближе и осязаемее, нежели живые, как черви кишащие вокруг.
Он с удивлением посмотрел на початую бутылку пива в руках. Когда и где он ее купил, сколько раз к ней прикладывался - Егоров не помнил. Стекло было влажным, а пиво - теплым и отвратительным на вкус.
Офицер сжал горлышко в кулаке и опустил голову. В детстве, играя в войну с ребятами, они использовали пустые бутылки как гранаты: тяжелые, увесистые из-под шампанского или портвейна, - как противотанковые, а пивные или из-под лимонада, - для борьбы с пехотой противника.
"Интересно, - на полном серьезе подумал сейчас Виктор, - сколько будет трупаков, если кинуть в это стадо гранату? Но только тяжелую, оборонительную. А допустим, из автомата их закосить? Забраться туда, вон на ту крышу. Да, хорошая точка, отличная - сектор обстрела замечательный. Сначала отсечь их от дорожек и аллеи, а затем погнать к пляжу. И не выпускать до тех пор, пока последний не свалится, корчась от боли".
Ухватившись за такую занятную мысль, Виктор всерьез принялся прикидывать вероятное число убитых. Количество "жмуриков" выходило значительным, и Егоров злобно ухмыльнулся.
"Твари, гнусные скоты, - шептал он. - Что вы знаете о войне? Что? Вы гуляете и совершенно не думаете о погибающих именно сейчас, в эту самую минуту, ребятах. Им плохо, а вы лыбитесь. Почему вы не там? Вам нет до этого дела? Конечно же, нет. А мне есть! Автомат бы, и я посмотрел, как вы катаетесь, визжа, по земле; как бежите прочь, спотыкаясь; как мгновенно исчезает вся ваша напыщенность и вы превращаетесь в тех, кем являетесь на самом деле: животных, которые стараются прикрыться другими, желая спасти свои шкуры.
И вы, хахали, нежно поглаживающие девушек по рукам, тоже будете делать это. Единицы из вас заслонят их от пули. Я уверен, потому что слишком хорошо знаю всю изжогу страха. И сыворотка против него в крови вырабатывается не сразу.
А я бы смог закрыть эту девушку, смог! Я хотел сделать это, но она отказалась. Где справедливость? Где? Почему они уходят к вам, а не к нам? Почему?"
В глубине души Егоров понимал, что он не совсем справедлив к окружающим его людям, что они, по большому счету, ни в чем не виноваты, но справиться с яростью не мог.
Самым большим потрясением для офицера, вернувшегося в Союз, было то, что о войне, с которой он только-только приехал, люди совершенно ничего не знали. Будто это была не их война, а каких-то других людей, граждан какой-то иной страны. Егоров еще очень долго не мог привыкнуть к тому, что окружающие беспечно говорят о чем угодно, только не о войне. А, оказавшись в ресторанах, он никак не мог поверить в то, что люди могут так беспечно веселиться в то время как где-то постоянно погибают их соотечественники. Впрочем, с этим равнодушием Егоров не смирился до сих пор.
Виктор лютыми взглядами награждал неспешно проходящих, и те, улавливая непонятную злобу, исходящую не столько от блестящих, лихорадочных глаз, сколько от всей позы этого странного подобравшегося всем телом человека, невольно прибавляли шаг.
Парень закурил, отставил бутылку и с удивлением отметил, что его лавочка пуста, в то время как другие были заняты. Погруженный в свои мысли, он не замечал, что многие поначалу торопились к ней, но, рассмотрев то ли пьяного, то ли помешанного, резко разворачивались, предпочитая и дальше утомлять ноги, нежели быть рядом со странным типом, который хрустит пальцами, шевелит губами и время от времени вздрагивает так, словно кто-то невидимый хлещет его раскаленным прутом.
Переполненные соседние лавки вновь вызвали в Егорове ярость: все сторонятся его, все. Но за что? Кому он сделал плохо? Почему рядом никого нет? Он же не прокаженный!
Однако, разумом Виктор понимал всю глупость подобных вопросов. Прошедший год в Союзе многому его научил.
Вернувшись из Афгана, он очень скоро почувствовал, что и в самом деле отличается от окружающих. Чем - объяснить не мог. Но было, видимо, нечто особенное в нем самом или его поведении, что заставляло незнакомых людей, выпивающих рядом, постоянно держаться настороже, то и дело скашивая глаза в сторону сумрачно молчащего человека.
