Борис Зайцев - Том 2. Улица св. Николая
В ровное, размеренное течение жизни семьи Зайцевых шумным, веселым праздником врываются венчание и свадьба дочери Натальи Борисовны и Андрея Владимировича Соллогуба, состоявшиеся б марта 1932 года. На это семейное торжество собралось около четырехсот человек – чем не съезд русских эмигрантов! Здесь и давние друзья Зайцевых – Тэффи, Берберова, Ремизов, Ходасевич, Муратов, Бальмонт, Алданов, Дон-Аминадо, Вишняк… «Квартира превратилась в цветущий сиреневый сад, – пишет Вера Алексеевна в Грасс Буниным. – Было огромных – 8 букетов белой сирени и один лиловый букет (от Аминадо). Белые фиалки, подснежники и т. д. Угощенье было: кулебяка, печенье, сандвичи, конфеты, шампанское и асти». А в конце письма приписка о комичной сценке, развеселившей всех: «После венчания „молодые“ уехали в прекрасном автомобиле. Кто-то спросил: „Чей это автомобиль?“ На это Ходасевич ответил: „Не знаю чей, но не Бориса Константиновича. У его автомобиля другой номер“. У нас, – комментирует остроту Ходасевича Вера Алексеевна, – не только автомобиля, но и вообще гроша медного не было тогда в кармане – и все это знали».
А через год с небольшим пришел и еще один праздник для всей писательской колонии в Париже, для всей русской эмиграции – от Праги до Харбина: в ноябре 1933 года в Грасс пришла телеграмма из Швеции о том, что Ивану Алексеевичу Бунину присуждена Нобелевская премия. «Не говоря уже о нас всех, – пишет 4 ноября Буниной Вера Алексеевна, – но ведь какое счастье для нашей бедной России». И 16 ноября об этом же: «Верун! Дорогой мой! Вчера встретили Ивана, и ужасно горько было, что ты не приехала вместе. Вся жизнь прошла у меня перед глазами. Как вы собирались в кругосветное путешествие („кругосветное“ – в Палестину, весной 1907, неоформленное „свадебное“ путешествие. – Примеч. Б. К. Зайцева). Как он был влюблен и как вы оба хороши были. Говорить не приходится, какой переполох был и какой восторг обуял всех, когда узнали, что Иван получил премию. Русские все чуть не целовались, гордились, и легче всем стало, что русский писатель как бы возвеличил бедных, обмордованиых большевиками эмигрантов. Иван помолодел, растроган».
Радостную весть Бунин первому сообщил своему давнему и самому близкому другу Зайцеву. Борис Константинович тотчас помчался в типографию газеты «Возрождение» и впервые, как бойкий репортер, прямо у печатной машины написал восторженные строки, которые утром читал весь русский Париж:
«Русский писатель Иван Бунин увенчан как первый, и в нем увенчана литература наша, и Россия, наконец, после тридцатилетнего молчания! В этой прекрасной победе самое, может быть, острое, ценное и волнующее: редкий, редчайший в жизни случай победы духовного – бескорыстного добра. Беспристрастиое некое судилище увенчало гонимого и беззаступного… „Безродинный“ Иван Бунин несет ныне тяжесть лавров России – Родины, его родившей, в бедствиях неслыханных сейчас изнемогающей… Это, конечно, праздник. Настоящий наш русский, первый после стольких лет унижений и бед».
Воодушевление, охватившее всех, заставило оглянуться на пройденный изгнанниками путь, оценить, так ли уж плохо потрудились они на литературной ниве, как считали там, в далекой России; прав ли, в частности, Горький, написавший: «С изумлением, почти с ужасом слежу, как отвратительно разлагаются люди, еще вчера „культурные“. Б. Зайцев пишет жития святых. Шмелев – нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет – пьет. Бунин переписывает „Крейцерову сонату“ под титулом „Митина любовь“. Адданов – тоже списывает Л. Толстого. О Мережковском и Гиппиус не говорю».[13]
И все это – о расцветном, самом плодоносном периоде русской литературы зарубежья! Вот ее только вершинные произведения (не пожалеем места на их перечисление): Бунин – «Митина любовь», «Солнечный удар», «Дело корнета Елагина», «Жизнь Арсеньева»; Шмелев – «Про одну старуху», «Свет разума», «История любовная», «Няня из Москвы», «Богомолье», «Лето Господне»; Ремизов – «Оля», «Звезда Надзвездная», «По карнизам», «Три серпа», «Образ Николая Чудотворца»; Мережковский – «Мессия», «Тайна Запада», «Наполеон», «Иисус Неизвестный»; Тэффи – «Городок», «Авантюрный роман», «Книга Июнь»; Адданов – «Чертов мост», «Ключ», «Бегство», «Десятая симфония», «Земля и люди», «Портреты»; Осоргин – «Сивцев Вражек», «Свидетель истории», «Книга о концах»… Как список этот ни длинен, но и он – лишь малая толика того, что создано изгнанниками. Ведь в литературе плодотворно трудились еще десятки прозаиков, поэтов, критиков. В их числе такие прекрасные имена, как Вяч. Иванов, В. Ходасевич, К. Бальмонт, И. Северянин, Саша Черный, Г. Адамович, З. Гиппиус, М. Цветаева, Г. Иванов, Н. Берберова, В. Набоков, М. Арцыбашев, П. Муратов, Г. Газданов, Дон-Аминадо, Б. Поплавский, И. Сургучев, книги которых только сейчас приходят к читателям в нашей стране. Только сейчас мы открываем для себя дотоле неведомый, но какой удивительный и прекрасный материк духовных сокровищ, созданных вдохновением и талантом мастеров слова вдали от своей Родины.
В этом списке замечательных тружеников литературы одно из значительных мест по праву принадлежит Борису Зайцеву.
* * *Лето 1934 года Зайцев проводит в гостях у Бунина – на его вилле «Бельведер» в Грассе, где и в прежние нередкие гостевания так хорошо ему работалось. Здесь Зайцев пишет первые страницы произведения, которое на двадцать лет станет главным делом его жизни. Приступает к «Путешествию Глеба». Начавшись романом «Заря» – о детстве писателя, – эпопея разрастется, разветвится и потребует от автора создания еще трех романов. Так появятся «Тишина», «Юность» и «Древо жизни», которые и составят автобиографическую тетралогию (попутно заметим, что к ней сюжетно-тематически примыкают и романы «Золотой узор» и «Дом в Пасси», для которых, как уже отмечалось, также характерен автобиографизм).
Первая публикация с пометкой «Из книги „Путешествие Глеба“» появляется 28 апреля 1933 года в газете «Возрождение». С этого времени почти все журналы и газеты русского зарубежья печатают главы крупнейшего произведения Зайцева.
Первый том тетралогии выходит в 1937 году в берлинском издательстве «Петрополис»; остальные книги увидят свет только через десять – пятнадцать лет, несмотря на то что «Тишина» была завершена летом 1939 года, а «Юность» – в 1944-м («Древо жизни» будет написано в 1952 году).
Началась вторая мировая война. Она еще раз перекроила судьбы русских изгнанников, размежевала их на враждующие станы, приостановив еще недавно столь активное и плодотворное духовное общение. Закрывались русские газеты и журналы, перестали выходить русские книги.
Тревогой и болью полны в эти годы дневники Зайцева, его письма к Ивану Алексеевичу и Вере Николаевне Буниным. «Вчера заехала к нам Нина Берберова – и расплакалась, – пишет он 2 ноября 1939 года. – Я дал ей валерьянки. Говорит, что война ее очень угнетает». 11 ноября 1939 года: «Кончил тебе письмо, лег спать – в 4 ч. 45 м. сирена. В пять весь дом „встретился“ в подвале. Продолжалось это час. Теперь сильно стали привыкать, и даже та чешка, с которой при первом алерте (воздушной тревоге. – Т. П.) сделалась истерика, теперь была тиха (хотя и зелена)… Пришла с рынка Вера. Говорит, что настроение „задумчивое“. Веселиться, разумеется, не приходится». 9 декабря 1939 года: «Варвары идут! Мы – „последние римляне“. Все равно, мы ничего никому не уступим и умрем со своими святынями». 21 февраля 1940 года: «У меня за последнее время все более острое чувство того, как мало осталось нас, душевно и духовно близких людей – ведь горсточка! – и разлука недалека, и хотелось бы, чтобы последние годы прошли в любви – или, по крайности, в добром расположении… Представь, третьего дня свез Каплану в „Дом книги“ 2-й т. „Глеба“. Дело еще не совсем решено, но обещает в мае выпустить 50 экз. мне с правом продажи, нумерованные. Бели все так и выйдет и доживем, то придется торговать ими, что-то пытаться выручить – а то ведь зубы на полку!» 4 июня 1940 года: «Читаю Библию. Очень поражен царем Давидом. Хочется написать о нем – вроде рисунка, „портрета“ – не то слово, но другого сейчас не нахожу. А он меня волнует (поэтически). Может быть, завтра от комнаты моей останется одна пыль, да и от меня, от нашей малой жизни. Все равно пока жив, хочется иной раз что-то сказать („Я буду петь Господу, покуда жив, буду бряцать Богу моему, доколе есмь“)… Пришла Наташа. Ее приятели сидели в abri (убежище. – Т. П.). Вышли – а квартира их вся разнесена». 22 июня 1940 года: «Попытки русских устроить здесь газету не удались. „Дом книги“ открыт. В нем сидит Каплан и продает русско-немецкие словари (но не нас с тобой, Иван)».
В 1943 году квартира Зайцевых была разрушена бомбардировкой, по счастью – в тот час, когда завтракали они у дочери. «Когда в четвертом часу мы попали домой, – пишет Буниным Борис Константинович, – квартира была полна битого стекла и мусора – все стекла вылетели, все это предназначалось нам в физиономию. Да, опять чья-то рука отвела беду».
