Дмитрий Мамин-Сибиряк - Ната
По временам Anatole исчезал с прииска на несколько дней и появлялся с таким жалким, измятым лицом и какими-то мутными, стеклянными глазами. У этого подозрительного молодого человека хороши были только одни руки — белые и мягкие, как у женщины, с длинными пальцами и розовыми, тщательно обточенными ногтями.
— Anatole может сделать что угодно! — восхищался им Агап Терентьич в глаза и за глаза. — Удивительно способный молодой человек… Он у нас в числе компаньонов, — и посмотрите, как он отлично поведет дело на прииске!
Действительно, всеми работами на прииске заведовал Anatole, хотя для первого раза и не проявил никаких особенно гениальных способностей. Из старых шахт откачивалась вода, заложена была новая шахта — и только. Человек двадцать рабочих жили в землянках или в балаганах, покрытых берестой и еловой корой. Пока о золоте нечего было и думать, потому что, видимо, дело затевалось в широких размерах.
— Вам не нравится Anatole? — спросила Ната однажды, когда они бродили по прииску вдвоем с Борисом Борисычем.
— Почему вы так думаете?..
— Да я уж вижу по вашему лицу…
Она тихо засмеялась и очень крепко оперлась на руку своего кавалера, потому что предстояло перейти какую-то канавку по двум жердочкам.
— Он имеет за собой одно неоспоримое достоинство, — задумчиво прибавила Ната, освобождая свою руку.
— Какое?
— Самое лучшее в наших женских глазах: смелость… А вы и не подозревали?.. Виновата, я веду себя непростительно: превосходство не для одних женщин совершенно непосильное бремя; мужчины тоже не умеют прощать, если в их присутствии хвалят других мужчин. Так?
Шутка вышла довольно натянутая, и Борис Борисыч только пожал плечами. Ната иногда поражала его некоторыми неуместными выходками, совсем уже не гармонировавшими с общим выдержанным тоном. Впрочем, она всегда первая замечала свою ошибку и спешила ее загладить одной из тех милых глупостей, какие прощаются хорошеньким женщинам. В результате получались очень смешные сцены, содержание которых не передал бы ни один философ. Одним словом, Ната начинала нравиться Борису Борисычу, и, по-видимому, он тоже нравился ей, по крайней мере он так думал, принимая во внимание отдельные фразы, крепкие рукопожатия, смущенные взгляды, лукавые улыбки и подавленные вздохи. Борис Борисыч, нужно отдать ему справедливость, умел держать себя с женщинами, то есть умел показать свое внимание как раз настолько, чтобы не надоесть, разгадывал с чуткостью воспитателя все капризы, улыбался милым глупостям, а главное — владел секретом поставить себя на известной высоте, что служит непременным условием успеха у женщин и что не принимается во внимание влюбленными новичками. Ната чувствовала присутствие любящей и сильной мужской руки в тысяче совсем незаметных для постороннего глаза мелочей и улыбалась счастливой улыбкой, точно она попала в новое воздушное течение, где самый воздух берег и лелеял каждый ее шаг. Неизвестная рука доставляла на Незабвенный южные плоды, лакомства, книги, цветы и даже игрушки.
Любимым удовольствием Бориса Борисыча были прогулки верхом, когда он ездил рядом с Натой; обыкновенно такие прогулки совершались под надзором сонного Anatol'я, который ехал за ними в приличном отдалении, а часто совсем отставал, хотя никогда не терял их из виду.
— Это наш грум! — смеялась Ната, всегда розовая и сияющая от верховой езды. — Агап Терентьич поставил непременным условием наших экскурсий, чтобы Anatole вечно торчал у нас на глазах… Конечно, это глупо, но в жизни приходится пользоваться тем, что под руками.
Раз, когда они заехали в какую-то лесную глушь, Ната расшалилась, как школьник, она первая завела разговор на тему, которая неотступно мучила и терзала Бориса Борисыча с первой их встречи.
— Послушайте, Борис Борисыч: я в долгу перед вами… — заговорила Ната с серьезным лицом. — Вы просто балуете меня, но поверьте, что я все умею понимать и ценить… Другой на вашем месте давно принялся бы разведывать о моем прошлом, о моих отношениях к этому… уроду, и тысячу раз поставил бы меня в неловкое положение. Я ценю вашу деликатность, Борис Борисыч… так поступают только истинные друзья… Скажу больше: я вижу, как вас мучит моя обстановка, собственно, таинственность этой обстановки, потому что вы многого не понимаете. Случается так, что вы и на меня смотрите таким подозрительным взглядом… не правда ли?.. О, я отлично вижу все и все понимаю!..
Они ехали по широкой речной долине, где когда-то был казенный прииск. Теперь можно было рассмотреть только глубокие ямы от выработок, заваленные шахты, поросшие молодым сосняком, отвалы и перемывки; небольшая речка была совсем запущена лозняком, смородиной, ольхой и кустами малины. Направо высилась каменистая горка, налево старый еловый лес, дремавший в глубокой логовине. Вообще место было оригинально своей суровой красотой и наводило тоску следами брошенной человеческой работы; заросшая травой и мохом приисковая дорога ползла между ямами и отвалами, как зеленая змея. Чтобы идти рядом, лошади должны были жаться очень близко друг к другу. Борис Борисыч опустил поводья и молча выслушивал признания своей спутницы; он отвечал на ее вопросы только наклонением головы, потому что сам сильно волновался, со страхом ожидая какого-то удара.
— Я вам все расскажу, как брату… — повторила Ната, — а потом казните меня… Я не оправдываюсь, не напрашиваюсь на сочувствие, не ищу выхода. Начну с детства… По происхождению я дочь князя Корчевского, из литовских выходцев. Отец разорился на каких-то спекуляциях и существовал только жалованьем в качестве военного генерала. Воспитание я получила в институте… Когда я была маленькой, отец жил еще богато, и я как теперь вижу, как Агап Терентьич по целым часам торчал в нашей передней вместе с денщиком и курьером. Он был военным фельдшером в полку. Такой некрасивый, приниженный всегда! Мы всегда смеялись над ним… Да, как это было давно!.. Матери у меня не было, а всем домом управляла немка-экономка, самая подозрительная особа, пользовавшаяся в нашем доме всеми привилегиями маленькой жены. Когда я вернулась из института к отцу, наступили тяжелые дни: отец был болен, у нас никого не бывало, я проводила время в совершенном одиночестве. Конечно, молодость брала свое: я мечтала об удовольствиях, о победах хорошенькой девушки, в первый раз вывезенной в свет, о молодых людях… А между тем время шло, шло год за годом, мучительно и тяжело, как в тюрьме, а вместе с временем уходила молодость, красота и быстро блекли радужные мечты. Все это походило на ужасный и тяжелый сон, который давил, как чугунная плита. Мне было двадцать три года, когда отец умер от паралича. После отца, кроме долгов, ничего не осталось, и я буквально очутилась на улице. Пришлось существовать своим трудом… Это была тяжелая и неблагодарная школа, которую знаем только мы, гувернантки. Я меняла одно семейство на другое, стараясь найти самостоятельные занятия, но с моим глупым воспитанием, неумением жить и глупым характером ничего не находила, кроме неудач и разочарований. Нас, таких девушек из богатых семей, очень много бьется в столицах…
Ната тяжело вздохнула и опустила глаза.
— Вам тяжело, не продолжайте, — тихо проговорил Борис Борисыч, протягивая руку, — я понимаю конец.
— Нет, позвольте, я докончу… свой роман… — настаивала Ната, доверчиво оставляя свою руку в руке Бориса Борисыча. — Мне несколько раз приходило на мысль покончить с собой, как это делают другие девушки… Я нарочно отыскивала известия в газетах, где говорилось о самоубийцах. Ах, сколько гибнет напрасно молодых сил! И я теперь никогда не прикасаюсь к газетам… страшно! Нужно было выбрать род смерти. Вот в этот критический момент меня отыскал Агап Терентьич. Он пристроился экономом в одной большой больнице и очень разбогател. После умершей жены у него осталась маленькая девочка: вот он к ней и пригласил меня гувернанткой. После всех неудач и скитаний я была рада теплому углу и дорого ценила каждое слово участия. Агап Терентьич, конечно, урод, но он не глупый человек и всегда был так добр ко мне, больше, чем добр. Он ухаживал за мной, как мать за своим больным ребенком… А конец вы знаете: я отдалась ему, потому что ни впереди, ни назади у меня ничего не было, никакого исхода. Вы сами видите, как я ошиблась в выборе: он теперь давит меня каждым своим словом, стоит, как тень, над каждой моей мыслью, вообще овладел моей волей. Другая женщина сумела бы себя поставить, а я плыву по течению, как вырванное с корнем и брошенное в воду растение. В Петербурге Агап Терентьич держал меня в четырех стенах, как преступницу, но все-таки боялся за свою безопасность и вот придумал увезти меня в лес. Теперь все… Обыкновенная и очень скучная история, не правда ли?..
— Нет, не совсем обыкновенная… гм… Я многое, признаться, не могу понять — именно вопрос о воле. Это добровольное рабство…
