Глеб Успенский - Очерки (1884 - 1885 гг)
И в конце концов вся наша беседа поздней ночью закончилась опять тем же:
— Главное, фантазия прекращается, вот что горько-то! Из-за чего же жить-то?.. Позвольте вас спросить?..
-
На другой день, часу в одиннадцатом утра, пароход остановился у небольшого южно-русского городка, где мне следовало продолжать путь по железной дороге. Справившись на пристани о времени отхода поезда, я был неприятно удивлен, когда узнал, что поезд уходит поздно вечером. Волей-неволей приходилось ехать в гостиницу и брать номер. Я уехал с парохода, когда несчастный страдалец увядающей фантазии спал, обернувшись лицом к стене. Его не будили, пароход стоял около городка долго.
Извозчик привез меня в небольшую гостиницу. В больших, просторных сенях, с буфетом у задней стены, я нашел хозяина, человека российского происхождения. Коренастый, широкобедрый, в белом парусинном пиджаке, он отвел мне номер тут же, внизу, по коридору, направлявшемуся влево от буфета. Гостиница была маленькая, номеров пять, шесть.
Долго я сидел в моем номере и безмолвно пил чай. Направо и налево из номера были двери в соседние номера; двери эти с одной стороны были заставлены комодом, с другой — кроватью.
Спустя некоторое время в номере слева отворилась дверь и послышались детские частые шаги и детские голоса.
— Учитесь здесь! — слышался голос хозяина. — Да не баловаться!
— Хорошо! — весело отвечали дети. — То-то!
Дверь хлопнула, хозяин ушел, дети остались.
— Ну, Вася, — послышался голос девочки, — учись… в самом деле, будет кривляться, не лазай на окошко… Ну, Вася!
— Сейчас!
— Ну, Вася, учись! Мне самой надо из географии готовить…
— Ну, давай!
— Ну, читай молитву утреннюю… Знаешь?
С шутками и понуканием, переходившим в смех и беготню, и с беготней, переходившей в просьбы со стороны девочки учиться и не шалить, началось, наконец, ученье, и Вася зачитал утреннюю молитву.
— Что значит: дьявольское поспешение? — спрашивала девочка строгим тоном учителя. — Тут сказано: "помоги мне во всякое время и во всякой вещи и избави мя от всякия мирския злыя вещи и дьявольского поспешения"… Что значит дьявольское поспешение?
— Дьявольское поспешение? — переспросил мальчик невнимательным тоном. — Это значит (он говорил, стуча равномерно в стену не то рукой, не то ногой), что дьявол поспешает…
— Ну вот ты опять начинаешь врать… Куда ему поспешать?
— Он поспешает соблазнять…
— Ну вот и глуп!
Смех, беготня и опять серьезная беседа.
— Не поспешает дьявол, — с чувством говорила девочка, — а нужно молить бога, чтобы он избавил нас от дьявольской помощи в злых делах… А "от всякия худыя вещи" — это значит, что с нами может в течение дня приключиться несчастие, болезнь, пожар, беда какая-нибудь…
— Дети! — опять послышался голос хозяина. — Варя, Андрюша! Идите в третий номер.
Дети шумно пробежали по коридору и очутились в номере, который был у меня справа, а в том номере, где они учились, послышались шаги взрослого человека и шопот его с хозяином.
Шептались они минут пять.
— Так можно? — спросил мужской голос, в котором я, к глубочайшему сожалению, узнал голос моего дряблого спутника.
— Да уж… будем стараться!
— Пожалуйста… Главное, поскорей!
— Сию минуту-с. Минут пятнадцать пройдет…
— Ну, валяйте! Да дайте пока пива хорошего…
— Сию минуту!
Дверь хлопнула, хозяин вышел, потом вошел. Хлопнула пробка, забулькало пиво.
— Так пожалуйста!
— Поехали, поехали-с!..
И в номере настала тишина.
— Ну, Вася, — послышалось справа, где были дети, — теперь вечернюю молитву!
Долго пискливый детский голосок девочки раздавался из-за соседней двери, долго она учила, "билась" с братишкой из-за молитвы "На сон грядущий"; долго в полнейшем молчании всей гостиницы шумел на моем столе маленький, кривобокий самоварчик, долго кряхтел мой пароходный сосед, подливая пива, как вдруг по пустынной улице (город полуеврейский, и была к тому же суббота) затрещали колеса извозчичьего экипажа и мимо моего окна пронеслась на извозчике какая-то молоденькая девушка, премилой наружности, в дешевеньком платочке на голове.
Извозчик сразу остановился у крыльца гостиницы.
— Кто приехал? — прерывая разговор о молитве, проворно проговорил мальчик и побежал куда-то.
— Не смотри в окно! Не твое дело! Вася, не высовывайся! — умоляюще закричала девочка.
А вслед за тем в номере с левой стороны послышалась суматоха, хлопнула дверь, послышалось много шагов и звонкий, свежий девичий голос и смех…
— Ну, снимай платок, пальто!.. Чего ты хочешь? Тебя как звать-то? — дребезжал голос пароходного соседа.
Надобно было тотчас уйти куда-нибудь.
Я вышел в коридор и натолкнулся на хозяина, который, весь в поту, запыхавшись и, видимо, торопясь из всех сил, тащил какой-то поднос с бутылками и тарелками.
— Как вам не стыдно позволять это в вашей гостинице? — сказал я. — Там ваши дети…
— Да как же не позволять-то? У меня дети. Помилуйте! Надо кормить, одевать, учить… А какие доходы? Город жидовский… Как же не позволять-то? В одно кредитное общество извольте-ка выручить… Да я их сейчас в сад выгоню… не беспокойтесь… А нельзя не дозволить… Кабы не номера, так….
На улице было скверно, пыльно, пустынно, неопрятно. Скверно, неопрятно было и у меня на душе. Этот звонкий девичий голосок, этот мальчик, этот отец, дозволяющий гадости ради "семейства и детей" и не имеющий времени за хлопотами подумать, что и у той девушки, которую он "представил", тоже есть родители, что и она такое же "дитя", как и его девочка, что даже голос и смех ее — почти детские, и, наконец, эта больная и дряблая, несчастная свинья, "дающая хлеб" хозяевам, этим извозчикам, этим девушкам с почти детским голосом и смехом, — какая во всем этом бесконечная тоска и мука!
А на минеральных водах мне опять пришлось встретиться с этим дряблым, несчастным и скверным типом, явившимся сюда во всевозможных видоизменениях. Говорить с ним прямо и подлинно — это значит прямо сказать ему, что он подл, гадок, что он кровопийца, что он язва, что всему его существованию имени нет на человеческом языке. Но говорить так — значит, во-первых, говорить правду, а во-вторых, — говорить правду о целом ряде таких общественных явлений, которые пользуются не только безнаказанностью, но, напротив, составляют именно обыденную, привычную, сегодняшнюю жизнь. "Буржуй" не просто только, с позволения сказать, животное, он — прочно установившиеся формы жизни, против которых мало моего отдельного, личного негодования и против которых я один ничего не сделаю ни с моими широкими взглядами, ни с моим высшим образованием, ни с моим негодованием на несправедливость. Вот и приходится каждому отдельному человеку молча переносить каждую отдельную буржуйную тварь со всеми ее буржуйными делами, терпеть эти дела, таить хорошее про себя, до тех пор, конечно, когда "отдельные" друг от друга ненавистники буржуйного течения перестанут быть отдельными или когда, быть может, само буржуйное течение не исчезнет в каком-нибудь случайном и сильном течении, так же неожиданно для себя, как неожиданно оно родилось на свет.
4Не знаю, как будет с ним, но знаю, что вот теперь, сидя на этом крыльце, на этом плетеном стуле, и наслаждаясь этим славным южным вечером, я так счастлив, что теперь, покончив с полстаканами, поканчиваю и с возможностью наталкиваться на буржуя, на необходимость терпеливо таить в себе глубокое к нему отвращение. И, боже мой, как мне страстно, как мне жадно хочется поговорить о чем-нибудь живом и услышать опять живое человеческое слово от этого старика-крестьянина, который вон там в углу двора продолжает "тюкать" своим железным инструментом по камню, высекая из него надгробный памятник. Сейчас я пойду к нему и отведу душу…
II. "ДОХНУТЬ НЕКОГДА"
— Тоже, чорт бы их побрал, земство называется, самоуправление! Трясись вот тут, на облучке, как калика какая перехожая!.. Все нутро-то выколотит, пока доедешь до волости… Только бы себе в карман хапнуть… дьяволы этакие!
Такие, не вполне резонные, но зато уж вполне сердитые слова говорил судебный пристав Апельсинский, сидя на облучке земской телеги и трясясь на ямах и колдобинах плохой земской дороги, местами покрытой еще не растаявшими пластами льда, местами, напротив, обильной полосами глубокой и жидкой весенней грязи. Пристав Апельсинский потому попал на облучок, что задние места той же самой земской телеги были заняты исправником и мировым судьей; желая вести беседу со своими спутниками, Апельсинский сидел на облучке задом к дороге и благодаря этому не имел возможности принять какой-нибудь предосторожности против неудобства дороги, почему и должен был поминутно прерывать свой разговор сердитыми и негодующими восклицаниями.
