Николай Почивалин - Когда идет поезд
Поезд притормаживал, навстречу еще подплывал тускло освещенный с деревянным вокзалом перрон, а он уже выпрыгнул и, озираясь, словно высматривая кого-то, торопливо шел впереди вагона; и появился в коридоре, когда поезд набрал скорость, уцепившись, должно быть, на ходу за поручни, - закрывая дверь, проводница сердито рассуждала о всяких ненормальных, за которых потом ей же и отвечать...
Он сел на свое прежнее место, за столик, вплотную к окну, потеряв, впрочем, всякий интерес к нему, - может потому, что там снова была только ночь да звезды, - кивнул на початую бутылку водки:
- Хотите?
- Нет, перед сном остерегаюсь.
Плеснул он совсем немного, подержал на весу стакан, будто сам и удивляясь,- к чему он ему, выпил, вяло захрустел свежим огурцом, движения у него были теперь замедленные, какие-то равнодушные, отдельной напряженной жизнью жили его глаза - то ли черные, то ли карие, но такой сгущенности, что опять же получалось - черные, беспокойно, тревожно блестящие в синеватом разливе белков. Да и во всем облике его, - при могучих плечах и шее, при всей его очевидной физической силе, - тоже было чтото беспокойное, нервное, глубоко запрятанное и рвущееся наружу. Впечатление такое создавали, вероятно, его жестко сведенные губы, нос с горбинкой и с тонко вырезанными ноздрями, а поболее всего, конечно, брови, широко отставленные одна от другой и черными всплесками-молниями откинутые чуть ли не до ушей. Рукава его серой с расстегнутым воротом рубахи были закатаны до локтей.
на левой, безвольно лежавшей на столике руке, повыше кисти, синела наколка: в круге, с расходящимися наподобие северного сияния лучами, инициалы - Н. Л. - Николай Лазарев, как коротко, войдя под вечер в купе, представился он.
- Двадцать лет тут прожил - на кордоне, в лесничестве, - объяснил вдруг он. - Выскочил, бегаю, а кого ищу, чего ищу - не знаю. Смешно.
- Ничего смешного, - безо всякого умысла вызвать на разговор, на откровение, возразил я. - Родные места - вполне естественное чувство.
- Не то: я не здесь родился. - Лазарев помолчал, бросил быстрый, будто испытывающий взгляд, но мне еще почудились в нем и какая-то растерянность, замешательство. - Чужому только и скажешь. Задела тут меня одна.
Да так задела - по живому. С того отсюда и подался: выходу не было.
Лазарев сумрачно усмехнулся.
- Сам, понимаете, не опомнюсь. Вроде и не со мной это! Не хвастаю заради правды: бабенок у меня - всяких - было да перебывало. Хвастать тут нечего.
К слову сказать, кто таким делом хвастает, я тому первый бы поганым топором языки отрубал. Не позорь человека!
У меня что бы с кем ни было, при людях встречу - бровью не поведу. Что было - все в лесу осталось. И обижать - сроду ни одной не обижал. На девок не зарился, никого не понуждал. Ну, а уж если сама на это идет - она еще и глазом моргнуть не успела, и знака не подала, а я уже чую. Как вон зверь какой - нюхом, что ли? Ни разу, говорю, не ошибся. Вся обида на меня только и была, когда отходил от них вовремя. У тебя, мол, семья, дети, и у меня семья, дети, будет, а то свыкнемся да дров наломаем. Моя-то, наверно, догадывалась, но ничем не высказывала. Может, оттого, что понимала: на нее одну - больно уж много меня, цельного-то! Причем жили и живем так, что никто слова худого не скажет. Про ребятишек же - трое их у меня - про этих и толковать нечего, Я для них и защитник и добытчик, и отец и брат - все вместе. Домой приду - на шаг не отпустят!
Лазарев снова помолчал, самой паузой как бы подчеркивая, разграничивая: семья - это семья, а тут другое, и путать нечего, - искоса зыркнул черным цыганским глазом, будто проверяя, не смеюсь ли, слушаю ли? Я не смеялся слушал.
- Ну и с этой вроде как со всеми... Разве что помоложе других тридцати-то ей еще не было, это уж точно, Замужняя, бездетная... Работала она в ту весну у меня на посадках, потом - на лыке. От колхоза, вместе с мужиком своим. Тут же на кордоне и жили. Очень уж ладненькая такая, аккуратная. Все - при ней. Ну, а мужик - как мужик. Высокий, здоровый, лицо - не без приятности. Вкалывал - дай бог, с жадинкой даже, побольше всех выгонял. Мне-то от него ничего больше и не надо. Слыхал я, правда, краем уха, что пустой он: не родят от него. Так в уме не держал - мне-то что? По причине чего, сказывали, бабенки его и сторонились. Вот ведь порода ихняя какая! По-нашему, по-кобелиному, - цены вроде такому мужику нет, на сто процентов - безопасный! А видишь ты - нет. Им ведь еще с огоньком поиграться надо!..
Впервые смешок Лазарева прозвучал не сумрачно, хотя он тут же, спохватившись, и оборвал его...
- Иду как-то под вечер - она навстречу. В руках стеклянная банка на веревочке: на вырубках первая земляника объявилась. Верхние пуговки на кофте расстегнуты - жара такая. Столкнулись, у ней-то кровь по лицу и пыхнула. Ну и все!.. До этого, говорю, и в мыслях не было, а тут как сигнал получил. Ослеп, оглох, - сшиб ее с тропки в орешник. Побилась, побилась и уступила. Да чудно как-то - и тянется, и отворачивается...
Сейчас Лазарев говорил, избегая взгляда, как говорят, пожалуй, не собеседнику, а самому себе - во что-то вслушиваясь, что-то проверяя; машинально вынул из пачки папиросу и, хотя я поторопился сказать: курите, курите, - так же машинально положил ее обратно. В негромком, чуть стесненном голосе его отчетливо и поочередно прозвучали удивление, досада и едкая, над самим собой, насмешка.
- Ни одна еще меня эдак не задевала! Даром что сорок два года землю топчу... И закон свой неписаный изза нее порушил: чтоб отойти вовремя. Куда там! Каждый божий день - как какой мальчишка безусый! Жду, таюсь, ловчу, хитрю - лишь бы где одну застать. И не замечал то, что заметить бы надо. Не так, непривычно, рывком у нас все шло. То придет, то нет. И чтоб там помиловаться, пошептаться - тоже никогда. Как вон службу какую справляла! Мне бы, говорю, тогда все это понять - так нет же, как индюк вон: растопырился и не вижу ничего! Кроме своего довольства мужского. Да однажды - как вон головой об стенку. Всей своей дурью слепой!.. Неделю не приходит, другую. При всех не подойдешь, а от людей ни на минуту не отбивается. Не зря ведь, вижу!.. Ну, все-таки - укараулил разок, как ни спешила - встал ей поперек дорожки. Ты что ж, мол, делаешь? Стоит спокойная такая. С лица только вроде сменилась, побледнела. "А ничего, говорит, - не делаю.
Домой спешу - мужа кормить. И ты своей дорогой иди".
Я ее и сграбастал, как всегда, - разве что косточки не хрустнули! Одной рукой уперлась в грудь мне, под самое горло, а второй-то - как хрясь промеж глаз - света белого невзвидел! Выпустил ее, прихожу в себя - она еще ровно спокойнее. Только грудь ходуном ходит, да над верхней губой капельки выступили. "Коля, гоиорит, Николай!
Ребеночек у меня будет, а больше мне от тебя ничего и не надо. Я ведь видела - ты от души, по правде, а я от нужды. Не серчай. Спасибо тебе если за это спасибо можно. И не замай меня больше". Повернулась и пошла ладненькая такая, недоступная. А я, веришь ли, - дуб мореный, верста коломенская! - лег пластом, землю грызу.
Запустив пятерню в чащобу жуково-черных, только на висках чуть тронутых сединой волос, Лазарев с силой подергал их; голос его после долгой паузы прозвучал ровно, устало.
- В конце марта либо в начале апреля услышал: сына родила. Иду вот так же - из лесу на деревню - навстречу она, с ребеночком и с матерью. Первая же и сказала: "Маманя, идите, я сейчас догоню вас". "Ну, говорю, покажи кто там у тебя?" Усмехнулась, накидочку кружевную откинула, а под ней ровно яблочко и по нему - брови мои распроклятые, дьявольские! Как сдавило у меня что-то, - мой, ведь, говорю! "Нет, - говорит, - Коля, мой да отцов. А отца-то у него - Семеном зовут.
Никогда, - говорит, - в бога не верила - сходила с матерью, окрестила, грех свой отмолила. И Христом же богом тебя прошу: не встревай между нами. Может, тебе куда уехать лучше, а? Век тебя за то поминать буду".
Поклонилась, вроде я уже согласился, и окликает: "Маманя, иду я!" Она туда, а я в другую сторону. И тут я понял: выше нас, мужиков, женщина, чище! Понял, да толку-то что? Навалили вроде на меня телегу да еще побольше - иду и гнусь. Все после пробовал: пил, гулял, бражничал - ничего не помогает! Зашел как-то в нашу районную чайную, а там Семен, муж ее, с дружками. Все у нас же работали - с расчету. Ну и позови меня - от уважения. Выпили - слышу, рассуждает: "Десять годов не было, а уж отлили как по заказу. Скажи ведь - весь в меня!" Не знаю уж там что - ухмыльнулся я, хмыкнул, под градусом все же, - гляжу, схватил бутылку "бормотухи" за горлышко, аж мосолки побелели. Чувствую: скажи я сейчас лишнее слово раскроит он мне черепушку! Не боялся я, нет - так-то я его бы осилил. Дошло до меня:
на его стороне правота: семью он свою обороняет. Ну я и скуксился покривился, лампадку еще принял и домой, по-тихому. А через неделю - все, шабаш, смотался отсюда!.. Выбежал вот сейчас, порыскал, да ни к чему! Кому нужен, разве кто почувствует - встретит?..
Лазарев безнадежно махнул рукой, вышел с папиросой в коридор; вслед за ним вышел и я, - оба курящие, мы договорились, что в купе курить не будем.
