Василина Орлова - Голос тонкой тишины
- Зачем же так торопиться? - мягко произнес он.
За этой мягкостью скрывалось недоброе. Когти в нежной кошачьей лапке. Вот-вот они вытянутся из подушечек...
- Пусти! - с властностью, какой в себе не подозревала, приказала я.
Василий изменился в лице, но отступил. И даже слегка склонился.
- На все воля твоя, - пробормотал он.
В арке стоял одноногий.
- Не ходи, - произнес он мрачно.
Я не удостоила его взглядом.
- Ты можешь не вернуться! - крикнул он вслед. - Верней, не сможешь вернуться.
Посмотрим, решила я.
Ворона, прыгая с ветки на ветку, следовала за мной; два раза, мне показалось, она гаркнула:
- Мерт-ва!
"Глупости, - объяснила я себе. - Я буду жить всегда".
Но страх все же сжимал меня. Казалось, что спускаются сумерки, хотя было утро. Земля пересекалась тенями, солнце превратилось в маленькую точку на светло-золотом небосклоне. Мир будто разделился на тень, по которой я шла, и на свет, недосягаемо высокий.
- Девушка, а девушка, - подошел слева какой-то темный. - А ты верующая, да?..
Я ускорила шаг, почти побежала. Кинув случайный взгляд на номер дома, увидела: тридцать три.
"Это не шестерка, - сказала я себе, чтобы развеять нелепый страх. - Это две тройки. Два треугольника".
Неподалеку валялся кусок мела, будто кто-то специально бросил его здесь. Я начертила на асфальте два треугольника, оставляя знак тому, кто должен прийти мне на помощь. Кто-то ведь должен. Я даже знала - кто.
Оттуда, куда я шла, бежали люди. Они спешили, двигались сплошной толпой, с невеселыми лицами, кидая на меня взгляды.
Я вошла в метро. Разошлись с лязгом двери вагонов.
- Осторожно, двери закрываются, - сказал металлический голос.
И за окнами полетели ленты кабелей.
Я попробовала отвлечь себя размышлениями. Скажем, метро... В сущности, весь свод правил человеческого общежития отображен в правилах пользования метрополитеном. Длинное, нудное перечисление по пунктам. А смысл укладывается в короткую, всем давно надоевшую фразу типа: не делай другому так, как не хочешь, чтобы сделали тебе. Будь я действительно инопланетянкой, эти правила сказали бы мне о здешних обычаях больше, чем любые литературные памятники.
Метро сгущалось людьми в черном. Меня не оставляло ощущение, что сейчас в двери вскочит черт и схватит меня. Им известно, куда я направляюсь.
- Кто тронет меня, пожалеет себя! - пробормотала я заклинание, и старушка, стоявшая рядом, проворно юркнула в другой конец вагона.
В голове у меня затанцевало.
- Мы все, - звучал мой собственный голос, - бесконечные отображения одного. Мы всесильны. Мы бессильны. Мы вольны. Мы не вольны. Мы - это мы. Нас нет. Безразлична наша жалость, безразлична и бессильна наша смелость, наша гордость, наша слабость - безразличны. Не имеет значения, осознаем мы это или нет...
- Я плачу! - рыдал маленький, похожий на крота, человечек и вытирал нос большим грязным платком. - Вы слышите, я плачу! Я так высокомерно считал, будто что-то решаю... Я чувствовал ответственность за происходящее, свою вину... Мир идет вниз, к невежеству, к отсутствию света. И человечество во мне печалится. Прекрасны люди в невежестве своем - вопит во мне человеческое...
- Прекрати кривляться! - Силой воли я прихлопнула его.
- Движенья нет, движение - отсутствие покоя, - воскликнул безо всякой связи третий голос. - Твое физическое тело - всего лишь отросток, не более чем условное обозначение... Твое отражение в стекле вагонной двери и пассажирка напротив тебя, которая задумчиво уставилась в пол, - это два отражения одного...
- Все желания исполняются, - мерно гудит четвертый, бас, - все намерения получают продолжение... Будь скотом или человеком, предметом или тенью предмета - ты не можешь быть частью, а можешь только считать себя таковой...
-Стоп! Молчать! Оставьте меня в покое! - закричала я и закрыла уши руками.
Пассажиры с беспокойством заоборачивались.
-Простите, простите, - бормотала я. - Я больна. Я, наверное, схожу с ума. Но мне уже лучше. Я уже ухожу, прощайте... Мне станет легче, уверяю вас...
Задерживать меня никто не собирался.
Я была наверху, у Кремля, и на минуту застыла: мне показалось, что на башнях вместо красных пентаклей машут мне белыми крыльями ангелы. Или они пронзены шпилями и бьются из последних сил в попытке взлететь. Наваждение не рассеивалось.
Я летела к церкви Богородицы (почему-то именно в эту церковь, я знала, мне надо попасть). У входа в Исторический музей предо мной предстал человек с половинчатым лицом. Правая часть была красива, обрисованная мягко, глядела на меня теплым, проницательным, всепрощающим взглядом. Левая же половина лица была уродливо перекошена, с хищным крылом носа, заостренной скулой и впалой щекой. Прищуренный глаз был яростен. В правой руке человек держал зонтик-трость, но, приглядевшись, я поняла, что это шпага в дивных инкрустированных ножнах. В остальном он был совершенно обыкновенным.
- Кто ты? - спросила я, замирая. - Почему преграждаешь мне путь?
- Я стражник, - сказал человек, и правая половина его лица грустно улыбнулась, а левая еще более посуровела.
- Ты не пустишь меня? - тревожно спросила я.
Мне почему-то стало понятно, что я не в силах отослать его.
- На все воля твоя, - чуть поколебавшись, повторил чужие слова странный человек.
- Я хочу пройти, - вложила я в слова всю свою силу.
- Ты должна знать, зачем, - невозмутимо проговорил он.
- Это необходимо! - Только в силе голоса заключалась убедительность моих аргументов.
- Ты согласилась быть королевой?
- Нет, я еще не дала согласия!
Он коснулся моего плеча шпагой. И занавес упал.
Надо мной суетились люди. Над ними летело, изменяясь, небо. Уже приобретшее свой серый цвет.
- Ты кто такая? - спросила женщина в белом халате.
- Королева, - прошелестела я пересохшими губами. И снова впала в забытье.
- Вероятно, общее переутомление. Но это предварительный диагноз. Конечно, ее придется оставить на какое-то время у нас под наблюдением, говорил женский голос.
- Что произошло? - спросил мужской.
- Из сопроводиловки следует, что ее подобрали на улице. Была без сознания. Бредит балом, на котором должна присутствовать. Бормочет другие странности - о каких-то монетах, манекенах, Христе. Просит, чтоб ее оставили в покое.
- Бушевала?
- Да, рвалась, вскакивала, кричала что-то... Перепугала всех больных. Пришлось положить на вязки.
Я открыла глаза. Вокруг бродили тени. Сфокусировав взгляд, увидела женщин в ночных рубашках. В затрапезных халатах. Они ходили, невидяще косясь на меня. Я дернулась. Но сесть не смогла - что-то удерживало. Переведя взгляд с белого потолка на руки и ноги, я с ужасом увидела, что они разведены и привязаны к кровати.
- Ну вот, проснулась. Здравствуй, - сказал доктор, приближаясь ко мне. - Как ты себя чувствуешь?
Я посмотрела на его красное лицо в капиллярах и еще раз попыталась встать. Бесполезно. Тогда я заплакала.
- Ну, ну... Успокойся. И лежи себе, лежи. Синяк вон нянечке поставила. Зачем?
- Сильная, чертовка, - покачала головой нянечка. - Такая хрупкая, а двоих взрослых женщин раскидала... Пришлось даже больную на помощь звать.
Я обернулась и увидела ту, которую санитарки звали на помощь. Она глядела на меня в упор. Глядела и не видела. Я узнала в ней кого-то очень знакомого и прикрыла глаза. Мне было почти все равно.
Попробовала вспомнить "Отче наш", но восторженный хор грянул непонятные слова:
Вселенная внесмертная внетленная
За-времь неравномерное горение...
- Сделайте ей укол... Не бойся, это просто успокаивающее...
Проваливаясь куда-то в темноту, я успела увидеть себя посреди высокого зала. В ослепительно белом платье. С ажурным серебряным гребнем в распущенных волосах.
- Ну, что? - с укоризной глядел на меня Василий, а я сидела, разминая затекшие кисти рук. - Допрыгалась?
- Сегодня вроде не время посещений, - проворчала я.
- В церковь ей, видите ли, захотелось! - Он, похоже, всерьез намеревался устроить мне разнос. - И что?..
- Заберите меня отсюда, - взмолилась я. - Я все буду делать, как нужно.
- То-то. "Заберите!" Ладно, так и быть, пойдем.
Я встала босыми ногами на холодный пол.
- Слушай меня внимательно, девочка. Сейчас ты подойдешь к нянечке и скажешь: "Отдайте ключи". Она сначала, увы, не отдаст. Но ты требуй. Если не усомнишься, получишь. Вперед!
Я все сделала так, как он велел. Нянечка ударила меня по лицу и швырнула на кровать, пригрозив в случае новых фокусов прибегнуть к вязкам.
- Вы не забыли, сегодня бал, синьорина. - На этот раз возник Лукоморьев.
Я взяла себя в руки. И заложила руки, в которые себя взяла, за голову. Уставилась в потолок. Через минуту лениво возразила:
- Я не могу идти в таком виде, дурак. К тому же меня отсюда никто не выпустит.
- Синьорина, выпустить вас или не выпустить, равно как впустить или не впустить куда бы то ни было, может лишь один-единственный человек во Вселенной. Этот человек - вы сами...
