Николай Лесков - Жидовская кувырколлегия
- А ты, привычный, что ты мне посоветуешь?
- А я, - отвечает, - тое вам присоветую, що тут треба поляка приставить; есть у нас капральный из поляков, отдайте их тому поляку, поляк до жида майстровитее.
Я подумал:
- А и справды попробовать! поляки их круто донимали.
Поляк этот был парень ловкий и даже очень образованный; он был из шляхты, не доказавшей дворянства, но обладал сведениями по истории и однажды пояснял мне, что есть правление, которое называется республика, и есть другое - республиканция. Республика - это выходило то, где "есть король и публика, а республиканция, где нет королю ваканции".
Велел я позвать к себе этого образованного шляхтича и говорю ему:
- Ведь ты, братец, поляк?
- Действительно так, - отвечает, - римско-католического исповедания, верноподданный его императорского величества.
- Ты, говорят, - отлично знаешь евреев?
- Еще как маленький был, то их тогда горохом да клюквой стрелял для испугания.
- Знаешь ты, какую у нас жиды досаду делают, - падают. Не можешь ли ты их отучить?
- Со всем моим удовольствием.
- Ну, так я отдаю их на твою ответственность. Делай с ними что знаешь, только помни, что они уже до сих пор и начерно и набело выпороны, так что даже сидеть не могут, а лёжа на брюхе работают.
- Это, - отвечает, - ничего, не суть важно: жид поляка не обманет.
- Ну, иди и делай.
- Счастливо оставаться, - говорит, - и завтра же узнаете, что господь бог и поляка недаром создал.
- Хорошо, - говорю, - доказывай.
На другой день иду посмотреть, как мои жидки обретаются, и вижу, что все они уже не сидят и не лежат на брюхе, а стоя шьют.
- Отчего, - спрашиваю, - вы стоя шьете? разве вам так ловко?
- Никак нет, - совсем даже неловко, - отвечают.
- Так отчего же вы не садитесь?
- Невозможно, - отвечают, - потому - мы с этой стороны пострадали.
- Ну, так, по крайней мере, хоть лёжа на брюхе шейте.
- Теперь и так, - говорят, - невозможно, потому что мы и с этой стороны тоже пострадали.
Поляк их, извольте видеть, по другой стороне отстрочил. В этом и было всё его тонкое доказательство, зачем бог поляка создал; а жидовское падение всё-таки и после этого продолжалось.
Узнал я, что мой Шельменко нарочно поляка подвёл, и посадил их обоих на хлеб на воду, а сам послал за поручиком Фингершпилером и очень удивился, когда тот ко мне почти в ту же минуту явился и совсем в трезвом виде.
"Вот, думаю, немец их достигнет".
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
- Очень рад, - говорю, - что могу вас видеть и совсем свежего.
- Как же, капитан, - отвечает, - я уже очень давно, даже ещё со вчерашнего дня, совсем ничего не пью.
- Ну, вот видите ли, - говорю, - это мне очень большая радость, потому что я терплю смешную, но неодолимую досаду: вы знаете, у нас во фронте три жида, очень смирные люди, но должно быть отбиться от службы хотят - всё падают. Вы - немец, человек твёрдой воли, возьмитесь вы за них и одолейте эту проклятую их привычку.
- Хорошо, - говорит, - я их отучу.
Учил он их целый день, а на следующее утро опять та же история: выстрелили и попадали.
Повёл их немец доучивать, а вечером я спрашиваю вестового:
- Как наши жиды?
- Живы, - говорит, - ваше благородие, а только ни на что не похожи.
- Что это значит?
- Не могу знать для чего, ваше благородие, а ничего распознать нельзя.
Обеспокоился я, не случилось ли чего чересчур глупого, потому что с одной стороны они всякого из терпения могли вывести, а с другой - уже они меня в какую-то меланхолию вогнали и мне так и стало чудиться - не нажить бы с ними беды.
Оделся я и иду в их закуту; но, ещё не доходя, встречаю солдата, который от них идёт, и спрашиваю:
- Живы жиды?
- Как есть живы, ваше благородие.
- Работают?
- Никак нет, ваше благородие.
- Что же они делают?
- Морды вверх держат.
- Что ты врёшь, - зачем морды вверх держат?
- Очень морды у них, ваше благородие, поопухли, как будто пчёлы изъели, и глаз не видать; работать никак невозможно, только пить просят.
- Господи! - воскликнул я в душе своей, - да что же за мука такая мне ниспослана с этими тремя жидовинами; не берёт их ни таска, ни ласка, а между тем того и гляди, что переломить их не переломишь, а либо тот, либо другой изувечит их.
И уже сам я в эти минуты был против Мордвинова.
- Гораздо лучше, - думаю, - если бы их в рекруты не брали.
Вхожу в таком волнении где были жиды, и вижу - действительно, все они трое сидят на коленях, а руками в землю опираются и лица кверху задрали.
Но, боже мой, что это были за лица! Ни глаз, ни рта - ничего не рассмотришь, даже носы жидовские и те обесформились, а всё вместе скипелось и слилось в одну какую-то безобразную, сине-багровую нашлёпку. Я просто ужаснулся и, ничего не спрашивая, пошёл домой, понуря голову.
Но тут-то, в момент величайшего моего сознания своей немощи, и пришла ко мне помощь нежданная и необыкновенно могущественная.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Вхожу я в свою квартиру, которая была заперта, после посаждения под арест Шельменки, и вижу - на полу лежит довольно поганенький конвертик и подписан он моему благородию с обозначением слова "секрет".
Всё надписание сделано неумелым почерком, вроде того, каким у нас на Руси пишут лавочные мальчишки. Способ доставки мне тоже понравился подмётный, т. е. самый великорусский.
Письмо, очевидно, было брошено мне в окно тем обычным путем, которым в старину подбрасывались изветы о "слове и деле", а поныне возвещается о красном петухе и его детях.
Ломаю конверт и достаю грязноватый листок, на котором начинается сначала долгое титулование моего благородия, потом извинения о беспокойстве и просьбы о прощении, а затем такое изложение: "осмеливаюсь я вам доложить, что как после телесного меня наказания за дамскую никсу (т. е. книксен), лежал я всё время в обложной болезни с нутренностями в киевском вошпитале и там дают нашему брату только одну булычку и несчастной суп, то очень желамши чёрного христианского хлеба, задолжал я фершалу три гривенника и оставил там ему в заклад сапоги, которые получил с богомольцами из своей стороны, из Кром, заместо родительского благословения. А потому прибегаю к вашему благородию как к командеру за помощью нет ли в царстве вашего благородия столько милосердных денежек на выкуп моего благословения для обуви ног, за что вашему благородию всё воздаст бог в день страшного своего пришествия, а я, в ожидании всей вашей ко мне благоволении, остаюсь по гроб жизни вашей роты рядовой солдат, Семеон Мамашкин".
Тем и кончилась страница "секрета", но я был так благоразумен, что, несмотря на подпись, заключающую письмо, перевернул листок и на следующих его страницах нашёл настоящий "секрет". Пишет мне далее господин Мамашкин нижеследующее:
"А что у нас от жидов по службе, через их падение начался обегдот и вашему благородию есть опасение, что через то может последовать портёж по всей армии, то я могу все эти кляверзы уничтожить".
Прочёл я ещё это письмо, и, сам не знаю почему, оно мне показалось серьёзным.
Только немало меня удивило, что я всех своих солдат отлично знаю и в лицо и по имени, а этого Семеона Мамашкина будто не слыхивал и про какую он дамскую никсу писал - тоже не помню. Но как раз в это время заходит ко мне Полуферт и напоминает мне, что это тот самый солдатик, который, выполоскав на реке свои белые штаны, надел их на плечи и, встретясь с становихою, сделал ей реверанс и сказал: "кланяйтесь бабушке и поцелуйте ручку". За это мы его в успокоение штатских властей посекли, а потом он, от какого-то другого случая был болен и лежал в лазарете.
Впрочем, Полуферт рекомендовал мне этого Мамашкина как человека крайне легкомысленного.
- Муа же ле коню бьен, - говорил Полуферт; - сет бет Мамашкин: он у меня в взводе и, - ву саве, - иль мель боку, и всё просит себе "хлеба насупротив человеческого положения".
- Пришлите его, пожалуйста, ко мне; я хочу его видеть.
- Не советую, - говорит Полуферт.
- А почему?
- Пар се ке же ву ди - иль мель боку.
- Ну, "мель" не "мель", а я его хочу выслушать. И с этим кликнул вестового и говорю:
- Слетай на одной ноге, братец, в роту, позови ко мне из второго взвода рядового Мамашкина.
А вестовой отвечает:
- Он здесь, ваше благородие.
- Где здесь?
- В сенях, при кухне, дожидается.
- Кто же его звал?
- Не могу знать, ваше благородие, сам пришёл, - говорит, будто известился в том, что скоро требовать будут.
- Ишь, - говорю, - какой торопливый, времени даром не тратит.
- Точно так, - говорит, - он уже щенка вашего благородия чистым дёгтем вымазал и с золой отмыл.
- Отлично, - думаю, - я всё забывал приказать этого щенка отмыть, а мосье Мамашкин сам догадался, значит - практик, а не то что "иль мель боку", и я приказал Мамашкина сейчас же ввести.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Входит этакий солдатик чистенький, лет двадцати трех-четырех, с маленькими усиками, бледноват немножко, как бывает после долгой болезни, но карие маленькие глазки смотрят бойко и сметливо, а в манере не только нет никакой робости, а, напротив, даже некоторая простодушная развязность.
