Владимир Богомолов - Срам имут и живые, и мертвые, и Россия
Прочитав внимательно роман, с горечью убеждаешься, что автор смотрит на своих бывших соотечественников - не только генералов - "побелевшими от злости глазами". Это читательское восприятие, сам же писатель в одном из многочисленных интервью о своем методе говорит: "Это все тот же добрый старый реализм, говоря по-научному - изображение жизни в форме самой жизни".
Впрочем, есть один русский генерал, которого Г. Владимов изображает с такой же любовью и пиететом, как и Гудериана:
"Он резко выделялся среди них: в особенности своим замечательным мужским лицом: Прекрасна, мужественно-аскетична была впалость щек: поражали высокий лоб и сумрачно-строгий взгляд: лицо было трудное, отчасти страдальческое, но производившее впечатление сильного ума и воли: Человеку с таким лицом можно было довериться безоглядно:"
В реальной жизни в лице этого человека прежде всего отмечались рябинки, но писатель рисует икону, и по выраженной тенденции автора романа читатель, возможно, уже догадался, что речь идет о генерале А. А. Власове.
3 или 4 декабря 1941 года (перед "днем конституции") он якобы находился в ограде церкви Андрея Стратилата, в полутора километрах от Лобни, и единственный во всем Западном фронте владел ситуацией и, хотя вся Красная Армия отступала, он, конечно же: ("Двадцатая армия наступает, власовцы!").
Hо главная его слава впереди - как пишет Владимов: ":будет его армия гнать вперед немцев: от малой деревеньки Белый Раст на Солнечногорск побудив и приведя в движение все пять соседних армий 3ападного фронта: он навсегда входил в историю спасителем русской столицы:".
Здесь уже, мягко выражаясь, чистое сочинительство. Hазначенный командующим 20-й армией 30 ноября 1941 года Власов с конца этого месяца и до 21 декабря болел тяжелейшим гнойным воспалением среднего уха, от которого чуть не умер и позднее страдал упадком слуха, а в первой половине декабря - вестибулярными нарушениями. Болезнь Власова и его отсутствие в течение трех недель на командном пункте, в штабе и войсках зафиксированы в переговорах начальника Генерального штаба маршала Б. М. Шапошникова и начальника штаба фронта генерала В. Д. Соколовского с начальником штаба 20-й армии Л. М.
Сандаловым; отсутствие Власова зафиксировано в десятках боевых приказов и других документов, вплоть до 21 декабря подписываемых "за" командующего Л. М. Сандаловым и начальником оперативного отдела штаба армии комбригом Б. С. Антроповым.
Поскольку отсутствие Власова, как предположили, будет замечено немецкой разведкой, 16 декабря, по указанию свыше, было организовано его интервью якобы в штабе - Власов находился в армейском госпитале - с американским журналистом Л. Лесюером. Впервые на командном пункте армии Власов появился - всего на час - в полдень 19 декабря в селе Чисмены. Он плохо слышал, все время переспрашивал и был крайне расстроен, когда ему доложили, что "командование фронта очень недовольно медленным наступлением армии" и что "генерал армии Жуков указал на пассивную роль в руководстве войсками командующего армией и требует его личной подписи на оперативных документах".
Замечу, что 20-я армия под Москвой по силам была слабее по крайней мере четырех других армий и, может быть, потому вызывала у Ставки и командования фронтом нарекания. Утверждение писателя о том, что она привела "в движение все пять соседних армий Западного фронта!", не соответствует действительности, и в сообщение о том, что "гремели имена Жукова, Власова, Рокоссовского, Говоро ва, Лелюшенко:", имя Власова вставлено Г. Владимовым для апологетики, самовольно и необоснованно: в сообщениях Совинформбюро в декабре 1941 года как "наиболее отличившиеся" в боях под Москвой армия К. К. Рокоссовского упоминалась четырежды, Д. Д. Лелюшенко - трижды, И. В. Болдина - дважды, Л. А.
Говорова - один раз, армия же А. А. Власова, так же как и армии Ф. И. Голикова и В.И.Кузнецова, не упоминались ни разу. И награждены за бои под Москвой они были соответственно: Рокоссовский, Лелюшенко, Болдин и Говоров - орденами Ленина, а Власов, Голиков и Кузнецов - по второму разряду, орденами Красного Знамени.
В листовке за подписью Власова от 10 сентября 1942 года о его участии в боях под Москвой говорилось более чем сдержанно, пусковым документом для создания мифа о "спасителе Москвы" явилась спустя шесть месяцев, в марте 1943 года, пространная листовка, так называемое "Открытое письмо", где без ложной скромности уже сообщалось: "20-я армия остановила наступление на Москву:
Она прорвала фронт германской армии: обеспечила переход в наступление по всему Московскому участку фронта". Эти самовосхваления явились основой для создания мифа о "спасителе Москвы", впоследствии раздуваемого в книгах бывших власовцев, энтеэсовцев и теперь в романе Г. Владимова.
Трудно понять, почему в романе Г. Владимова Тула именуется Тулой, Орел Орлом, Москва - Москвой, а, например, Киев - Предславлем?.. Зато по прочтении становится ясно, с какой целью командующие армиями выведены под весьма прозрачными псевдонимами - генерал П. С. Рыбалко именуется Рыбко, генерал И.Д. Черняховский - Чарновским и т. д. - и при этом они снабжены многими подлинными биографическими данными своих прототипов, вошедших в историю Отечественной войны. Как ни печально, сделано это автором, чтобы безнаказанно опустить, примитивизировать или мазнуть подозрением достаточно известных людей. Я не буду здесь обелять выведенного в романе сверхмерзавцем, истинным монстром прототипа генерала Терещенко - он был не таким, но чтобы опровергнуть все, что на него навесил автор, не хватит и газетного листа, однако об одном командующем должен сказать.
В конце войны и в послевоенном офицерстве, в землянках, блиндажах, палатках и офицерских общежитиях, где после Победы - в Германии, в Маньчжурии, на Чукотке, на Украине и снова в Германии - я провел шесть лет своей жизни, очень много говорилось о войне. Каждый офицер в связи с ранением или по другой причине побывал на фронте под началом многих командиров и командующих, мы могли их сравнивать, и разговоры в застолье и на сухую были откровенными, поскольку эти люди нами уже не командовали и находились далеко. В разговорах этих с неизменным уважением и теплом нередко возникало имя генерала Ивана Даниловича Черняховского, в неполные 38 лет назначенного командующим фронтом и спустя десять месяцев погибшего в Восточной Пруссии, причем рассказывалось единодушно о его не только отличных командирских, но и удивительных человеческих качествах.
В 1943 году моим батальонным командиром был офицер, который, как тогда говорилось, "делал Отечку" с первых суток от границы в Прибалтике под началом командира 28-й танковой дивизии полковника Черняховского. С его слов мне на всю жизнь запомнилось, что даже в эти страшные для нашей армии недели, в сумятице отступления, под огнем и постоянным авиационным воздействием противника Черняховский запрещал оставлять раненых и перед отходом с очередной позиции требовал погребения погибших, чтобы оградить трупы от возможного надругательства. Тот, кто был на войне и попадал под отступление, не может этого не оценить.
Генерал погиб под Мельзаком: ехал на командный пункт командира корпуса, сзади машины разорвался снаряд, осколок вошел в левую лопатку - ранение оказалось смертельным.
Г. Владимов, изложив обстоятельства гибели, не может удержаться, чтобы не добавить пачкающую подозрением фразу: "Hаверно, вторую бы жизнь отдал Чарновский, чтобы рана была в грудь:"
Почему он "вторую бы жизнь отдал"?
Он что, пытался перейти к немцам или бежал с поля боя?.. А если во время атаки сзади солдата разрывается мина или снаряд, что, смерть от осколка, попавшего в спину, позорнее, чем от осколка, попавшего в грудь?.. Писатель не видит и не понимает войну, однако это еще недостаточное основание, чтобы мазать подозрением погибшего на войне и уже униженного перезахоронением из Вильнюса генерала, сочетавшего талант полководца с замечательными человеческими качествами. Встречаешь эту подлянку, кинутую походя в могилу достойнейшему человеку, и ошарашенно удивляешься: "Зачем?!", а главное - "За что?!!!"
Г. К. Жуков в романе спрашивает генерала Кобрисова, откуда он его помнит, где еще до войны видел, и выясняется, что в 1939 году на Халхин-Голе Жуков приказал Кобрисова расстрелять.
Hасколько мне известно, расстрелы в боевой обстановке по приказанию, так называемые "внесудебные расправы" возникли только в 1941 году, но я не изучал досконально события на Халхин-Голе и потому не считаю себя компетентным высказываться по этому вопросу. Я не склонен идеализировать Жукова, однако ни маразматиком, ни постинсультником он в войну не был. Автор упустил, что в этом же романе в 1941 году Кобрисов как командующий армией являлся непосредственным подчиненным командующего фронтом Жукова, они не могли не общаться, и то, что этот вопрос впервые возникает у маршала только при случайной встрече в 1943 году, свидетельствует, что имели место перебои мышления или выпадение памяти то ли у Жукова во время боев под Москвой, то ли у Г. Владимова при написании романа.
