Евдокия Ростопчина - Чины и деньги
Но скоро ли, скоро ли? Когда сбудется эта мечта, эта надежда - первая и последняя в моей жизни!..
Ты видишь, сестра, что мой несвязный рассказ беспрестанно прерывается. Избыток чувств увлекает меня. Но что же мне делать, если, говоря о ней, ежеминутно нахожу я в изгибах сердца моего новые черты, ее украшающие?.. Пусть мое перо повинуется страстным думам, когда их невозможно удержать, а ты пойми мое сердце в темноте моих мыслей и выражений.
Возвращаюсь к своему рассказу.
Однажды Вера явилась на бал вся расстроенная, с заплаканными глазами, а княгиня Софья еще задумчивее, еще безжизненнее обыкновенного. Мне немудрено было догадаться, что их смятение касалось меня. Я стал расспрашивать и узнал, что опасения Софьи оправдались, что мать была совершенно против мысли отдать за меня Веру. В немногих словах княгиня сказала мне о своем неуспехе, прибавляя, что она осторожно выведала мнение своей матери, не пробудила в ней никакого подозрения о моих отношениях к Вере, а следовательно, и не испортила нам настоящего, хотя не могла обнадежить в будущем. Я желал знать подробности совещания. Княгиня отговорилась их незначительностью. Но я видел, что она бережет меня, что она не говорит всей правды, и прибегнул к отчаявшейся Вере. Хотя уже давно Вера не имела для меня тайн, но с трудом решилась сообщить мне речи, которые залегли в ее душу негодованием и оскорблением. Она страдала и обижалась за меня. И точно, Клирмова не пощадила меня.
Опишу тебе ее поступки и выражения, чтобы ты могла понять, каково было бедным дочерям выслушивать и выносить такие речи. Вообрази, что на этот раз она была еще в веселом духе, то есть употребила только цветы своего красноречия, не прибегая к выразительнейшим выходкам своего гнева!
И между тем эта женщина в свете сохраняет все признаки благовоспитанности, всю наружность аристократизма и светского обращения!
Сцена происходила там, где обыкновенно происходят подобные сцены, за чайным столом, судилищем злоречия, домашнею управою благочиния.
Видя свою мать в хорошем расположении духа, княгиня слегка упомянула ей об успехах Веры на паркетном поприще и спросила: не жаль ли будет матери, если Вере случится скоро выйти замуж? Она знала, что мать любила вывозить их для своего собственного самолюбия. "Конечно, - ответила Клирмова, жаль будет! Для кого тогда и балы давать и к людям на балы ездить? Но если Верочке судьба, то не определять же мне ее в старые девки!" - "Но как же, маменька, хотели бы вы ее пристроить?" - "Уж известное дело, как можно лучше! Она, благодаря бога, - не бесприданница: есть на что польститься женишкам. Ну, уж я-то себе на уме - за выскочку не отдам! Ей партия - тот, кто знатенл кто в чинах да в лентах, или тот, кому состояние дает в свете приличное положение". - "А если, маменька, ей придется по сердцу человек с хорошим именем, с личными достоинствами, но не богатый?" - "И, полно, полно, матушка, завралась! Сметь ли нищему подумать о моей дочери! Если бы случилось так, что тут долго толковать! Отказ ему без фасонов, да и долой со двора!
Слыхано ли, чтобы порядочной, воспитанной девушке понравился человек ничтожный?" (Эти слова были выговорены crescendo, с примесью гнева.) Клирмова развязала свой чепчик и оттолкнула чашку. Княгиня оробела. Вера пожатием руки просила сестру продолжать. Сама она держала книгу, притворяясь занятою английским романом, а не разговором. "Так вы полагаете, maman, что сестре не довольно собственного богатства, и не позволите ей быть счастливою, выйдя по любви?" - "А ты, сударыня, как шла? По любви, что ли? И разве теперь не благодаришь ты меня за то, что я не послушалась твоих глупых слез?
Чего тебе недостает: и сиятельная ты, и вся в бриллиантах, и везде ты принята как нельзя лучше, а у мужа то и дело ломбардные билеты прибавляются!"
Тут пошла переборка всем женихам, то есть всем молодым людям, которые были тогда налицо в Москве, всем думающим и не думающим о Вере. Как всегда водится, о последних Клирмова думала гораздо более. Она включила в свой список не только всех богатых вдовцов и стариков, но даже двух сенаторов, часто приезжавших к ней на вист, которые, по дряхлости своей, заранее приготовили себе могилы на знаменитых кладбищах. Клирмова многим отпела приговоры не совсем ласковые; некоторых оставила под сомнением; объявила достойными двух или трех, в число которых попался и один из сенаторов, имевший до пяти тысяч незаложенных душ. Нас же, "бездушных", она считала нужными в мире единственно для того, чтобы умножать толпу на балах, предоставляя нам только право вальсировать с ее дочерью.
Княгиня нашлась наконец и успела сказать что-то про некоторых "бездушных"; уловка удалась - дошли до меня...
"Ну, вот, - провозгласила Клирмова, - малый хоть куда!
И собой недурен, и обращением приятен, а что в нем толку?
Ни кола ни двора за ним".
Тут Вера, собрав все свои силы, удерживая дыхание, чтобы не дать предательскому румянцу выступить на пылающих щеках, решилась на последнюю смелость и спросила голосом равнодушной шутки: "Так Свирский вам нравится, маменька?" - "Да, уж я говорю, что он малый бы хороший, да только тебе не пара!!" - "А что же вы сказали бы, маменька, если бы он мне также понравился?" - "Ах! с нами сила крестная! Да как сметь тебе подумать о ком-нибудь, не спросясь меня? Случись такой грех, так я тебя скорей в Москву-реку брошу, скорей в земле захочу увидеть, чем тебя отдать за нищего, за дрянь, за негодного мальчишку..."
Эти нежности были высказаны с таким жаром, что обе сестры прекратили разговор. Им ясно было, что нечего более ждать, кроме неприятностей и совершенного прекращения всякого знакомства со мною в том случае, если бы Клирмова возымела малейшее подозрение о наших замыслах. Вера проплакала весь день и выехала вечером только для того, чтобы свидеться со мною и сообщить мне роковой удар нашим упованиям. Она была вне себя.
Слова ее матери привели ее в отчаяние; ее любовь усилилась, встретив себе препятствие. Так всегда пожар страстей, как и пожар вещественный, возрастает, пышет и вдруг разгорается необъятным пламенем, когда неловкие руки хотят его затушить.
Ты можешь понять, как я был взбешен, внимая рассказу Веры, хотя она старалась смягчить все обидное в ответах ее матери выражением собственных чувств. Не говорю о самолюбии - но личность моя, но любовь, но честь, всег что только есть дорогого у человека, все было во мне оскорблено, уничтожено!
Не мнение Клирмовой ценил я, - и есть ли мнение у подобных ей? - но мне было нестерпимо, что она обидела свою дочь в моем лице; я не мог привыкнуть к мысли, что такой женщине обязана Вера жизнью и что она может поминутно подвергаться такому гневу! Еще бесило меня криводушие этой Клирмовой, изобличавшееся похвалой ее, когда она судила. меня как человека стороннего - и бранью, когда ей представили возможность найти во мне избранного ее дочери! Вера старалась рассеять охватившие меня мрачные мысли: она повторяла мне все клятвы, все обещания, данные прежде; она показала мне такую глубокую преданность, такую беспредельную любовь, что ей удалось изгладить в моем сердце почти все неприятные впечатления этого вечера.
Сестра! мы с тобой нашли в отце снисходительнейшего, нежнейшего из друзей; мы воспитаны одною ласкою, одним доверием его. Какими глазами должны мы смотреть на поступки, описанные мною!
Однако же я не довольствовался этим полуобъяснением, но хотел открыть отцу Веры, от которого ожидал, по крайней мере, поступков человека благовоспитанного. Мне было и неловко и мучительно оставаться при своем недоумении, быть тайным виновником семейного раздора, когда предо мной не закрылась еще возможность вступить в эту семью с честью. Я чувствовал, что если Клирмов также отвергнет меня, то мне будет легче идти открыто наперекор ему. Я считал низким для себя вкрадываться, как тать, в его дом, с намерением вооружить дочь против ее родителей. Мне необходимо было знать своих друзей и своих недоброжелателей, чтобы без зазрения совести противиться последним. Я был твердо намерен просить свидания у Клирмова, когда Вера и ее сестра приступили ко мне, умоляя меня оставить такое предприятие. Они уверили меня, что открыть нашу тайну отцу значило бы только запереть мне навеки их дом получением решительного отказа, потому что Клирмов совершенно был согласен с женою в ее планах и видах для Веры, а вдобавок он так повиновался жене, что не смел ни в чем обнаружить разные с нею мнения. Обе сестры, особенно княгиня, боялись самых несчастных последствий от моего сватовства. Они просили дать им время приготовить поодиночке отца и мать. Но время не было в моей власти, - я не мог отсрочить свой отъезд. Что мне оставалось делать?
Как заставить судьбу мою решиться? Как идти на объяснения против воли Веры? К тому же я сам боялся неудачным поступком погубить настоящее мое счастье и увеличить затруднения для будущего. Я уговаривал княгиню Софью вступиться откровенно за сестру, полагаясь на любовь, которую отец и мать оказывали ей. Но за кого могла заступиться княгиня, когда она сама несла тяжкую участь? ей казалось очень естественным, чтобы и другие также терпели.
