Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926
— Та на черта мне ее страховать, когда я ее продам и уеду, и звания моего тут не останется, а? — спрашивал, горячась, Антон Антоныч.
— Хорошо, уедешь, а если она сгорит раньше, чем ты уедешь? — спокойно говорил Веденяпин.
— Да как же она может сгореть? Од-чего сгорит?
— От огня, Антон Антоныч… От искры, например: из молотилки искра — и… и пойдет чесать.
— Га!.. Искра!.. А люди где же? То ж ведь не без людей молотят?.. Да куда ей там долететь, к чертовой матери, искре!..
— А ночью?
— А ночью не молотят, как сказать! Чи ты игде видел, шо молотят и ночью?
— Не молотят, а подожгет кто-нибудь ночью. Спичку бросил — и пошел. Ведь соблазн: как крыса в керосине вспыхнет… Я бы и сам поджег, не утерпел.
— А сторож, как сказать?
— Какой сторож?
— А-а… говорить с тобой! Какой сторож? Сторож, ну! Не чучело, как сказать, не китайска пушка, шо из картонки лепьят… сторож!
— Вот он-то сам закурит и подпалит… Знаем мы этих сторожей саврасых! Я у себя до последней булавки все застраховал… Как хорошему соседу, как другу тебе советую, — пойми!..
Говорили так долго.
Почему-то тихая, ровная, гладкая речь была у крикливого обыкновенно Веденяпина. Враль, но что ни скажет теперь, — все какая-то неоспоримая правда. Застраховать солому нужно было, это знал и Антон Антоныч, но думал, что незачем это, так как через несколько дней думал продать ее Голеву вместе с хлебом, и в то же время верно говорил Веденяпин, что Голев обесценит солому, — знает, что продать ее нужно к спеху.
Вечером, при двух свечах в стеклянных абажурах, на балконе, который сам по своему чертежу сооружал Антон Антоныч и к которому чувствовал поэтому доверие и отеческую нежность, Веденяпин вписывал в привезенный им печатный листок все, что вписывается при страховках.
Початая бутылка вина стояла на столе, недопитое вино вишнево рдело в стаканах. Елена Ивановна то выходила на балкон из комнат и, молодо улыбаясь, певуче, как всегда при гостях, говорила о чем-нибудь задумчиво девичьем: о том, какие большие звезды осенью и как будто «пушистые» и скоро начнут падать «массами»; о том, что в этом году совсем, кажется, не было майских жуков, — что они вообще не каждый год бывают; о том, что она уже устарела для того, чтобы следить за модой, и одевается так, как свободней; то уходила в комнаты за тем, чтобы поговорить с кухаркой Дашкой — бабой лет сорока — о завтрашнем обеде, принять счета от конторщика Митрофана и сыграть не совсем послушными пальцами какой-нибудь старый этюд на рояле.
А Антон Антоныч следил за Веденяпиным: шагал по балкону, пил вино и заглядывал через плечо друга, не написал бы чего-нибудь лишнего. Но Веденяпин был серьезен: он деловито дышал своим круглым обросшим носом, склонил широкую, татарского склада голову влево и писал, приговаривая вслух: «Четыре стога соломы… пшеничной… стоимость… тысяча шестьсот рублей»…
Сразу за крыльцом было темно, и в темноте этой сверху лениво теплились звезды, снизу — лениво же вспыхивал и потухал вечерний собачий перелай: перелаивались собаки усадьбы с деревенскими собаками; должно быть, передавали друг другу вздорные, мелкие, глупые житейские новости, скопившиеся за день. Антон Антоныч шагал по балкону, втягивая в себя эту теплую, привычно звучащую темноту и розовые блестки в вине, запах соломы, тянувшийся с тока, и думал умиротворенно о жене, что вот она подобрела с тех пор, как получила свои сто тысяч, — посвежела, подобралась, даже ходить стала как-то ветреней и моложе… шельма-баба! И о Веденяпине думал весело, что он поездит так по помещикам и ни с того ни с сего получит от своего друга-агента сто — двести рублей… охотник, шельма! И о соломе думал по-родному, что хорошо все-таки, что он ее застраховал.
Встал Веденяпин.
— Подпишись вот здесь — и конец.
— И ко-нец! — нараспев повторил, садясь, Антон Антоныч. — И ко-нец, милейший мой, ко-нец!..
Но когда, подписавшись уже крупно и четко четырехугольными буквами, взглянул он на Веденяпина, он заметил, что тот, держа руки сзади, медленно шевелил большими пальцами, палец за палец, точно веревку сучил. Антон Антоныч поглядел онемело в лицо Веденяпина. Над синеватой белизной кителя высоко и спокойно поднялись желтые глаза, полуспрятанные в жестких, морщинистых веках; нижняя губа выпятилась ожидающе строго, и округлел сизый, каменно-твердый подбородок. И в то же время как-то неясно почувствовал Антон Антоныч, что никого нет, кроме него, на балконе, что свечи только здесь, а дальше темно, и пахнет сосною.
— Ты… пальцами что сучишь? — пробормотал Антон Антоныч. — Ты… не сучи!..
— А? — нагнулся к нему, не поняв, Веденяпин.
— Не крути… Не люблю я, когда у меня под носом, как сказать… так вот… Не люблю!
— Ты что это?.. Ты подписался? — спросил Веденяпин.
— Я подписался, — ответил Антон Антоныч.
— Ну хорошо… И давай деньги.
— И хорошо… А, конечно, хорошо… Чем же плохо?.. И дам деньги… — медленно ответил Антон Антоныч.
Руки Веденяпина отошли от спины и уперлись в стол рядом с руками Антона Антоныча. Он посмотрел на эти почернелые от загара руки с длинными паучьими пальцами, вспомнил, что Веденяпин должен был уйти из полка за нечистую игру в карты, — и вдруг взял его за правую руку своей, подобрал один к другому эти пальцы и сказал:
— А ну, брат, чи у тебя рука крепче, чи у меня? Жми изо всей силы, так, чтобы аж… кровь из носу, ну-у? — И встал.
Веденяпин был выше Антона Антоныча, но чуть-чуть на носки приподнялся Антон Антоныч, чтобы серые глаза его пришлись вровень с желтыми глазами Веденяпина. Веденяпин был лет на пятнадцать моложе Антона Антоныча и шире в плечах и руках, но всю свою упругую степную жилистость изо всех уголков тела собрал Антон Антоныч. Веденяпин улыбнулся, оскалил клыкатые зубы и сузил глаза, но закусил губы Антон Антоныч и в корнях волос на темени чувствовал бегающий холод.
— Ну, та дави, не бойсь!.. Та не бойся, дави смело!.. Ты ведь силач, охотник, как сказать, о-фицер! — пропускал сквозь зубы Антон Антоныч.
И так, неизвестно сколько, но показалось, что страшно долго это было. Он видел, что перестает уже улыбаться Веденяпин, что под кителем напружилась и разгладила складки грудь, и плывут уже на смену ближним дальние запасы сил, широко смотрел прямо в желтые глаза и говорил полушепотом:
— А шо, малый, га?.. То как будто и не так легко это, га?
Почувствовал, что передвигает свою ладонь ближе к его пальцам Веденяпин, — и крикнул, откачнув голову.
— Чест-но-о! Т-ты-ы… — и глубже просунул на прежнее место свою ладонь.
— Будет! — рыкнул вдруг Веденяпин, выдернул и добавил: — Ты, этого… Я двумя пудами крещусь, а у тебя какая такая особенная сила?.. Тоже!..
— То уж бог его святой знает, та бог знает, та бог знает… — довольно разминал свою руку Антон Антоныч и, заглядывая сбоку прямо в его желтые глаза, смеялся весело.
Уехал — пропал в темноте — Веденяпин на своей пегой лошади. Утром Антон Антоныч поехал в город, а когда приехал через три дня, — узнал, что загорелись два стога соломы и сгорели дотла, что едва отстояли другие два стога и постройки, что нашли в соломе какие-то пропитанные фосфором тряпки и в умышленном поджоге обвиняют его.
VIIНикогда Антон Антоныч не пел, не играл ни на каком инструменте, не свистал даже в шутку, и все-таки какое-то певучее было у него тело. Точно духовой оркестр играл далеко где-то, сзади его, но на всякий звук в этом оркестре отзывался он: просто врывались в него звуковые волны и пели.
Бурно играл оркестр, точно дирижер был весело пьян и не хотел уже признавать никаких andante и moderato, и выпуклой круглотою щек щеголяли флейтисты, и медногруды были те, что дули в медные трубы. И если и делал иногда паузы оркестр, то только затем, чтобы тут же, собравши силы, броситься далеко вперед тигровым броском, этаким упругим, ловким и ярким, не знающим промаха.
И так как-то за все свои пятьдесят семь лет, не зная нот, читал все-таки какие-то сложные ноты Антон Антоныч и, не умея танцевать, шаг за шагом строил свою жизнь, как несколько запутанный, но все-таки правильный бравурный танец.
Антон Антоныч вставал раньше рабочих, по непросохшей еще росе объезжал поля, часто врасплох заставал мужицких лошадей на потравах, сам их ловил, связывал их обротью, пригонял табунком в усадьбу и отпускал только под штрафы. Земли в аренду сдавал мало и арендные деньги требовал вперед сполна. Ругался так разнообразно, что даже мастера по части ругани в Тростянке не все понимали, и долго — минут по двадцать без передышки; и на слово и на руку был скор. Даже то, что у него в полях не было почти толоки, что и земле своей он не давал отдыха и каждый год выжимал из нее соки, — возбуждало против него тростяновцев.
Имение свое здесь Антон Антоныч купил лет семь назад и, кроме Веденяпина, не дружил ни с кем из окрестных помещиков.
