Раиса Орлова - Мы жили в Москве
В 60-е да и в 70-е годы таких салонов возникало все больше, но они становились более замкнутыми.
Однако в некоторых домах, в том числе и в нашем, сохранялся дух открытых кружков ранней оттепели.
Мы еще дышали им в последние дни, прощаясь с Москвой...
2. МЫ ПОВЕРИЛИ, ЧТО УЖЕ ВЕСНА
...Появилась рукописная литература. Она ограничивалась сперва одними стихами - но теперь размер ее вырос и появляется уже и проза. Как хотите, а это замечательное явление - общественное мнение силится изо всех сил высказаться - и высказывается иногда в этой подземной литературе чрезвычайно умно... Дай Бог, чтобы общественное мнение могло свободно высказываться и во всех других формах. Это было бы большое благодеяние для России.
Из письма декабриста Е. Якушкина декабристу
И. Пущину 27 апреля 1855 года
После смерти Николая I рукописную литературу создавали и передавали друзьям и знакомым уцелевшие декабристы, друзья Герцена и все, кто желал, кто ждал отмены крепостного права и цензуры, кто мечтал о судебных реформах, о гражданских свободах. Возникло общественное мнение и новые общественные силы, которые противостояли власти жандармов, идеологии самодержавия и его всесильной бюрократии.
Сто лет спустя - после смерти Сталина - тоже возникла рукописная литература - самиздат, и многие желали, ждали отмены нового крепостного права, ограничения цензуры, судебных реформ, гражданских свобод...
Мы были среди тех, кто и надеялся и пытался что-то делать.
Р. В последние дни февраля 1956 года мы слышали от разных людей, что на закрытом заседании XX съезда Хрущев сказал нечто чрезвычайно важное.
Членов партийной организации Союза писателей собрали в том самом Белом зале, который описан в "Войне и мире". Человек восемьдесят сидели в два ряда за овальным столом и вдоль стен.
Секретарь парторганизации достал из портфеля брошюру в красной обложке: "Мы прослушаем доклад товарища Хрущева на закрытом заседании XX съезда". Он читал примерно два часа.
Закончив чтение, он ушел. Никто не успел ничего ни спросить, ни сказать. Нас предупредили, что доклад этот - секретный.
Приятельница, сидевшая рядом со мной, спросила:
- Почему на вас лица нет? Неужели вы не знали этого раньше? Я не услышала ничего нового...
Да, я тоже многое знала из того, о чем говорил Хрущев. Больше всего узнала за два года после смерти Сталина. В том самом зале, из которого мы только что вышли, уже раньше читали "закрытые письма ЦК". Письмо о сельском хозяйстве впервые признало, что вся прежняя статистика была лживой.
В письме о "ленинградском деле" рассказывалось, что в 1951 году деятели партийной организации и правительственных учреждений были арестованы по ложным обвинениям, их пытали, вынуждали признаться в "заговоре", многих расстреляли.
В письме о скандальных похождениях бывшего министра культуры Александрова описывались оргии в тайных публичных домах для сановников, во время которых распределялись, между прочим, и высокие посты и ученые звания.
Когда я слушала эти письма, мне было страшно и стыдно. Стыдно за партию и за себя, ведь прежде я считала это клеветническими слухами, отмахивалась от них или пыталась опровергать. Но после каждого письма уходила я с чувством облегчения и надежды: это партия сама очищалась от скверны.
Доклад Хрущева подействовал сильнее и глубже, чем все, что было прежде. Он потрясал самые основы нашей жизни. Он заставил меня впервые усомниться в справедливости нашего общественного строя.
Потрясение рождало и новые надежды.
На обложке красной брошюры значилось: "По прочтении немедленно вернуть в райком". И как на всех партийных документах, был проставлен порядковый номер. Но этот доклад читали на заводах, фабриках, в учреждениях, в институтах. Не будучи опубликован, он стал неким всенародным секретом. Значит, не я одна испытала потрясение. Значит, возможно оздоровление партии, общества. Значит, все, что происходило раньше в литературе, значит, статьи Померанцева, Абрамова, Щеглова, поэма Твардовского - все приобретало новый смысл. Партийный съезд подтвердил правоту тех, кто требовал искренности, честности, правды.
И если больше не отступать от правды, от обыкновенной правды, то преступления станут невозможными.
Так же думали и говорили многие мои друзья и коллеги. Даже те, кто и раньше знал многое, даже те, кто никогда не верил тому, чему верила я, и они надеялись, что с XX съезда начинается обновление.
В марте 56-го года было общее партийное собрание в Союзе писателей. И я впервые решилась выступить:
- Необходимо сделать наши выборы именно выборами, чтобы и в Верховный Совет и в районные Советы в избирательных бюллетенях был бы не один, а несколько кандидатов, чтобы избиратели действительно выражали доверие (или недоверие) определенным лицам, а не просто автоматически подтверждали чужое решение. Нужно ликвидировать отделы кадров, руководители сами пусть отбирают себе сотрудников, отделы кадров обычно только мешают этому (тогда я еще не знала, что отделы кадров везде - это опорные точки госбезопасности).
Много лет спустя я поняла: все, что я тогда предлагала, было по существу отрицанием основ советской системы (в нашей среде ее тогда никто не называл тоталитарной) - свободные выборы и отказ от полицейски-бюрократического наблюдения за кадрами исключают номенклатурократию. Но тогда я могла это предлагать и считать осуществимым именно потому, что верила в здоровую социалистическую природу общества, в котором жила. Верила, что культ Сталина - нарост, что все злодейства и преступления - болезни. Не могла объяснить, да и не пыталась, как возникли эти болезни, но твердо верила, что их можно излечить.
Л. Доклад Хрущева я слышал во множестве пересказов. Потом наконец прочитал секретную брошюру в редакции "Иностранной литературы". Первые ощущения были - радость и новые надежды. Они укреплялись всем, что я узнавал о собраниях и о том выступлении Р., которое она здесь вспоминает. Хрущев прямо сказал, что "пока успели реабилитировать только немногих". Это укрепляло уверенность, что скоро дойдет очередь до тех, кто еще оставался в лагерях и в ссылках, и до меня.
Однако у меня был горький опыт и послесталинских лет.
Я вернулся в декабре 54-го года в ту самую московскую квартиру, из которой ушел на фронт в 41-м году. Но уже три недели спустя меня из нее выдворила милиция: ведь я просто отбыл срок по ст. 58, был лишен гражданских прав, в частности - права жить в Москве. Тогда я прописался в деревне возле Клина за сравнительно небольшую взятку секретарю сельсовета. А жил в Москве нелегально у друзей, главным образом у А. А. Белкина. Летом 1955 года был издан закон об амнистии по политическим статьям. Едва получив новый паспорт, я отправился лечиться в Ессентуки, но там меня настигло известие, что я не подлежал амнистии, ибо она распространялась только на тех, кто сотрудничал в годы войны с противником. И я снова писал жалобы Генеральному прокурору, в Верховный суд, в ЦК КПСС, настаивал на пересмотре дела, на отмене приговора. Мне помогала Елена Дмитриевна Стасова - бывшая сотрудница Ленина, "товарищ Абсолют", бывшая секретарша Сталина, бывший редактор французского издания журнала "Интернациональная литература". Она пересылала мои письма и заявления со своими "сопроводиловками" в разные высокие инстанции.
Помог и Константин Симонов - главный редактор "Нового мира" - по его указанию была опубликована в ноябре 55 года моя рецензия на книгу Эриха Вайнерта. После этого мне стали заказывать статьи редакции новых журналов "Иностранная литература" и "Москва", "Литературная энциклопедия" и сборник "День поэзии".
В апреле 56-го года "Правда" опубликовала Постановление пленума ЦК "О борьбе с культом личности и его последствиями", состоявшее из туманных общих фраз о восстановлении ленинских норм партийной жизни, об уважении к социалистической законности, но предостерегающее от "перегибов", от "уступок вражеской идеологии". До Москвы дошли сведения о забастовках и лагерных восстаниях в Джезказгане и на Воркуте в 1953 и 1954 годах, подавленных танками.
Меня несколько раз вызывал следователь военной прокуратуры, который, по его словам, "занимался пересмотром моего дела", задавал какие-то малозначащие вопросы, больше интересовался новейшими литературными сплетнями и тем, сколько зарабатывают писатели.
В мае 1956 года в кабинете заместителя Главного военного прокурора два розоволицых полковника, казенно-вежливые, самоуверенные и брезгливо-снисходительные, сказали мне, что нет никаких оснований отменять обвинительный приговор, что в моем деле были соблюдены все требуемые законом формы, я отбыл срок и должен теперь честным трудом оправдать себя перед родиной.
Моих возражений они просто не слышали, говорили между собой о чем-то другом, отвечали на телефонные звонки, пожелали всего хорошего...
