Валентин Распутин - Дочь Ивана, мать Ивана (фрагмент)

-- Я у себя буду, в киоске, -- объяснил Демин. -- Если часам к десяти пришлете мне кого-нибудь из девчонок... лучше ту, которая видела его вблизи... Мы бы с ней прошлись по рядам.

-- Понял.

Иван спал, поднимать его не стали. Спал он на узком и длинном диване, занимавшем в проходной комнате, которая считалась гостиной, почти всю лобовую стену, едва оставив место для двери в Светкину комнату, сейчас прикрытую... Дверь в родительскую спальню была слева, в двух шагах от дивана, из нее и падал свет на погруженного в сон парня. Окно в гостиной оставалось зашторенным. Иван развалился на спине, свесив правую ногу и чуть покачивая ею, точно баюкая себя; лицо с тонкой девичьей кожей подрагивало --как от пробегающих сновидений. Тамара Ивановна постояла возле него, слепо и натужно всматриваясь: вот он здесь, а где сейчас Светка? -- и решительно направилась к выходу.

На улице уже было людно -- торопились на работу. На остановке стояли большой покорной толпой, развернувшейся влево, откуда ждали троллейбуса. Беспрерывным потоком, припуская и с ходу приседая, катили машины; поток этот где-то впереди запрокидывало и разворачивало второй стороной улицы обратно. Небо в дымчатом, тонкорунном покрове быстро белело и таяло, взблескивая голубыми провалами. Троллейбус постоянно дергало со скрежетом, плотно, один к другому, стоящих в проходе грузно раскачивало, оживляло до вскриков. Второй троллейбус, в который пересели возле кинотеатра на пересечении двух потоков, заполнен был пожилым энергичным народом -- дачниками, выбиравшимися за город. Они без стеснения перекликались, громко обсуждали пользу лунного календаря для посадок на грядках, уговорили кондукторшу, вьюном вьющуюся среди них молодую низкорослую девчонку с хриплым голосом, притормозить троллейбус между остановками, откуда было ближе до пригородного автобуса, --вели себя, словом, как именно те люди, дело которых абсолютно правое. И ехали в двух троллейбусах не более получаса, а уж небо очистилось, последние кудряшки с облаков стягивало за горизонт за рекой. Солнце открылось, трепетала от его тяги мелкая, еще не раскрывшаяся листва на тополях и кленах, и стоял в них воробьиный гвалт. День обещал быть жарким.

Нашли опять общежитие для малосемейных, в котором ночью побывал Анатолий. Подняли опять старика, хозяина однокомнатной квартиры в конце правого коридорного рукава на третьем этаже. Коридор был узкий, запущенный, с закопченными избитыми стенами, доведенными до такого отчаяния, когда на них появляются неприличные надписи. Запущенной оказалась и маленькая квартира, где все было стеснено до последней степени -- и комнатка, и кухонка, и низко нависал потолок, и тускло смотрели в улицу всего два окошка. Старик стоял перед ними в донельзя заношенной, сетчатой от дыр, майке и в щеголеватых спортивных штанах с фирменными надписями вдоль по штанинам. Лицо заросшее, неглупое, мелкие слезящиеся глаза в мутной ряске.

-- Что не спрашиваешь, кто идет? -- напористо начал Анатолий. -- Или все, кому не лень, к тебе идут?

-- Все идут, -- скрипуче и спокойно отозвался старик и продолжал смотреть на Анатолия.

-- Я ночью у тебя был... не помнишь?

Старик нехотя вспомнил, махнул рукой, чтобы проходили, проследовал поперед по коридорчику в два шага и скрылся за дверью в кухне, зашумел там водой. В комнатке Тамара Ивановна мгновение осматривалась, решительным движением подняла с пола валявшуюся на боку крепкую, выкрашенную зеленой краской табуретку, увидела, что сиденье чем-то, должно быть топором, истерзано до щепы, с бряком вернула ее в прежнее положение и опустилась на нее -- будто подсеклась. Перед нею был журнальный столик с остатками еды на газетах, и она, прямя спину, отшатываясь, все смотрела и смотрела неотрывно на засохшие куски хлеба и вспоротые консервные банки. Кончики ее рта, выдавая сильное волнение, подергивались.

Вышел старик, приободренный умыванием, с продравшимся из глаз взглядом, в постельном ворохе на низкой лежанке за журнальным столиком отыскал рубаху, которая ночью служила ему наволочкой, повертел ее, донельзя изжульканную и засаленную, в руках и кинул обратно. Анатолий продолжал торчать на ногах; старик все так же неторопливо, не теряя какого-то последнего достоинства, сгреб ночные тряпки в угол лежанки и пригласил:

-- Садитесь. В ногах правды нету.

-- У тебя тут ее ни в чем нету. -- Анатолий продолжал говорить требовательно, напористо.

-- У меня тут одиная правда, -- не согласился старик, вздергивая голову в сторону одного угла комнатенки, потом другого. -- В таких хоромах врать не тянет. Да и вообще... кто теперь самые честные люди? Кто до края дошел. Ползают как черви, портят картину, но если украл кто у такого же, как он сам, две пустые бутылки... спроси его: украл? "Украл", -- скажет и отдаст две пустые бутылки обратно. А к другому, к серьезному воровству нашего брата не подпустят, за нашим братом такой надзор, будто это он и съел великое государство.

-- Из интеллигентов, что ли?

Старик покивал Анатолию:

-- Из них. Я понимаю вашу иронию: любить их не за что. Я тоже их не люблю. Но я-то больше из разночинцев буду, -- поправился он с усмешкой, показавшей редкозубый рот. -- Много чинов перебрал. А вот друг мой... это он здесь хозяин, не я... он из интеллигентов, из них, да... бывший интеллигентный человек.

-- Ты не хозяин? А где хозяин?

-- А помер, -- весело сообщил старик, переводя засиявшие глаза с Анатолия на Тамару Ивановну. -- Мы с ним друзья были не разлей вода, -- он хохотнул, сделав ударение на последних словах. -- Вместе приходили, вместе уходили. Вместе об землю падали, вместе на ноги подымались. Один раз было... вместе по лесенке скатились. У одного правая щека рассеченная, у другого левая. Пожалуют к нам гости, мы рады. Приедут, придут -- уходите, старики, на два часа. А то на всюю ночь. Денег дадут... уходим. Только скажем: ключик оставьте у дежурной, внизу. И дежурную побалуйте, она старица бедная, конфетку любит. А летом хозяин, друг мой, помер... Он был до того одинокий, что совсем без родни жил.

Анатолия передернуло. Взглядывая на Тамару Ивановну, неподвижно и прямо застывшую на боковине лежащей табуретки, он продолжал допыты-ваться:

-- А ты, значит, выдаешь себя за хозяина и живешь в его квартире?

-- Я ни за кого себя не выдаю, -- с удовольствием отвечал старик. -- Я прихожу и ухожу.

-- И никто не догадается турнуть тебя отсюда? Развел притон и доволен?

Тамара Ивановна перебила мужа, рывком подаваясь к старику:

-- А вчера... вчера на сколько было сказано уйти?

-- Сказано было: до восьми часов. Я уж в сумерках пришел -- фатера моя свободная.

-- Сколько их было? -- опять Тамара Ивановна, уже подымаясь.

-- А комплект. Два парня, две девчонки.

Анатолий поправил, замирая:

-- Один парень, две девчонки...

-- Как так? Один парень две девчонки попервости пришли, второй парень потом подошел, я еще тут был.

Анатолий содрогнулся так, что подскочили плечи:

-- Убивать надо таких!..

-- Да надо бы, -- согласился старик и уступил дорогу: гости торопливо уходили.

Обманула подружка Лида. Поймали на вранье, пригрозили милицией, она чуть добавила правды, чтобы звучало убедительней, и все-таки обманула. Бросились, поймав частника на зеленой "Ниве", опять в микрорайон, долго звонили во входную дверь, за которой жила подружка, принялись колотить в нее кулаками -- открыла наконец заспанная, в тяжелой полудреме от чего-то дурного, мать подружки, не сразу признала в Тамаре Ивановне и Анатолии ночных пришельцев, а вглядевшись, признав, не говоря ни слова, развела руками: нет Лиды. Покорно пропустила мимо себя рванувшегося вперед, уже ничему не верящего Анатолия и не пошла за ним, ждала, привалившись со сморенными глазами к стене, пока не выйдет. Так и стояли по разные стороны распахнутой двери две матери, не глядя друг на друга и не понимая уже, почему они так стоят и что происходит.

Нет, сколько ни откладывай, а надо заявлять в милицию. Частник, толстогубый мужик лет пятидесяти, с иссеченной в мелкую сеточку кожей на толстом лице, истомившийся за дорогу в микрорайон от тяжелого молчания, когда дальше адреса разговор не пошел, встретил своих пассажиров вопросом:

-- Нету?

-- Нету, -- сказал Анатолий.

-- А чего нету? -- оживляясь от ловкости, с какой поймал он молчунов на крючок, подхватил частник, оборачивая к своим пассажирам на заднем сиденье плутоватое лицо.

-- А ничего хорошего, земляк, нету.

Тамара Ивановна сразу опять оцепенела, уставившись глазами прямо перед собой на дорогу. Но ничего, кроме воспаленного солнечного пятна, прыгающего перед машиной, она не видела. Внутри, там, где полагается быть чувствам, сменяющим одно другое, залег камень, и он начинал раскаляться. Она физически ощущала этот нагрев от пыточного огня. Верилось, что можно еще отодвинуться от него, что для этого надо лишь сделать усилие над собой, но не было никакого желания искать себе облегчение.