Александр Герцен - Былое и думы (Часть 8, отрывки)
Далее идут генералы, знаменитые победами, одержанными над ними, тонкие дипломаты, погубившие свои страны, игроки, погубившие свое состояние, и сморщенные седые старухи, погубившие во время оно сердца этих дипломатов и этих игроков. Государственные фоссили2, все еще понюхивающие табак так, как его нюхали у Поццо-ди-Борго, лорда Абердина и князя Эстергази, вспоминают с "ископаемыми" красавицами времен M-me Recamier - залу Ливенши, юность Ла-блаша, дебюты Малибран и дивятся, что Патти смеет после этого петь... И в то же время люди зеленого сукна, прихрамывая и кряхтя, полурасшибленные пара(418)личом, полузатопленные водяной, толкуют с другими старушками о других салонах и других знаменитостях, о смелых ставках, о графине Киселевой, о гомбургской и баденской рулетке,, об игре покойного Сухозанета, о тех патриархальных временах, когда владетельные принцы немецких вод были в доле с содержателями игр и опасный, средневековый грабеж путешественников перекладывали на мирное поприще банка и rouge ou noir3...
...И все это еще дышит, еще движется, кто не на ногах - в перамбулаторе, в коляске, укрытой мехом, кто опираясь вместо клюки на слугу, а иногда опираясь на клюку за неимением слуги. "Списки иностранцев" похожи на старинные адрес-календари, на клочья изорванных газет "времен наваринских и покорения Алжира".
Возле гаснущих звезд трех первых классов сохраняются другие кометы и светила, занимавшие собою, лет тридцать тому назад, праздное и жадное любопытство, по особому кровавому сладострастью, с которым люди следят за процессами, ведущими от трупов к гильотине и от кутей золота на каторгу. В их числе разные освобожденные от суда за "неимением доказательств" отравители, фальшивые монетчики, люди, кончившие курс нравственного лечения где-нибудь в центральной тюрьме или колониях, "контюмасы"4 и проч.
Всего меньше встречаются в этих теплых чистилищах тени людей, всплывших середь революционных бурь и неудавшихся народных движений. Мрачные и озлобленные горцы якобинских вершин предпочитают суровую бизу, угрюмые лакедемоняне - они скрываются за лондоясаими туманами...
II. С этого
1. Живые цветы. - Последняя могиканка.
- Поедемте на bal de l'Opera - теперь самая пора - половина второго, сказал я, вставая из-за стола в небольшом кабинете Cafe Anglais, одному (419) русскому художнику, всегда кашлявшему и никогда вполне не протрезвлявшемуся. Мне хотелось на воздух" на шум, и к тому же я побаивался длинного tete a tete с моим невским Клод Лорреном.
- Поедемте, - сказал он и налил себе еще рюмку коньяку.
Это было в начале 1849 года, в минуту ложного выздоровленья между двух болезней, когда еще хотелось или казалось, что хотелось, иногда дурачества и веселья.
...Побродивши по оперной зале, мы остановились перед особенно красивой кадрилью напудренных дебардеров с намазанными мелом Пьерро. Все четыре девушки, очень молодые, лет восемнадцати - девятнадцати, были милы и грациозны, плясали и тешились от всей души, незаметно переходя от кадриля в канкан. Не успели мы довольно налюбоваться, как вдруг кадриль расстроился "по обстоятельствам, не зависевшим от танцевавших", как выражались у нас журналисты в счастливые времена цензуры. Одна из танцовщиц, и, увы, самая красивая, так ловко или так неловко опустила плечо, что рубашка спустилась, открывая половину груди и часть спины - немного больше того, как делают англичанки, особенно пожилые, которым нечем взять, кроме плечей, на самых чопорных раутах и в самых видных ложах Ковенгардена (вследствие чего во втором ярусе решительно нет возможности с достодолжным целомудрием слушать "Casta diva" или "Sub sal ice"1).
Едва я успел сказать простуженному художнику:
"Давайте-ка сюда Бонарроти, Тициана, берите вашу кисть, а то она поправится" - как огромная черная рука не Бонарроти и не Тициана, a gardien de Paris2 схватила ее за ворот, рванула вон из кадриля и потащила за собой. Девушка упиралась, не шла, как делают дети, когда их собираются мыть в холодной воде, но человеческая справедливость и порядок взяли верх и были удовлетворены. Другие танцовщицы и их Пьерро переглянулись, нашли свежего дебардера и снова начали поднимать ноги выше головы и отпряды(420)вать друг от друга, для того чтоб еще яростнее наступать, не обратив почти никакого внимания на похищение Прозерпины.
- Пойдемте посмотреть, что полицейский сделает с ней, - сказал я моему товарищу. - Я заметил дверь, в которую он ее повел.
Мы спустились по боковой лестнице вниз. Кто видел и помнит бронзовую собаку, внимательно и с некоторым волнением смотрящую на черепаху, тот легко представит себе сцену, которую мы нашли. Несчастная девушка в своем легком костюме сидела на каменной ступеньке и на сквозном ветру, заливаясь слезами; перед ней - сухопарый, высокий муниципал, с хищным и серьезно глупым видом, с запятой из волос на подбородке, с полуседыми усами и во всей форме. Он с достоинством стоял, сложив руки, и пристально смотрел, чем кончится этот плач, приговаривая:
- Allons, aliens!3
Для довершения удара девушка сквозь слезы и хныканье говорила:
- ...Et...et on dit... on dit que... que... nous sommes en Republique... eG. on ne peut danser comme l'on veut!..4
Все это было так смешно и так в самом деле жалко, что я решился идти на выручку военнопленной и на спасение в ее глазах чести республиканской формы правления.
- Mon brave5, - сказал я с рассчитанной учтивостью и вкрадчивостью полицейскому, - что вы сделаете с mademoiselle?
- Посажу au violon6 до завтрашнего дня, - отвечал он сурово.
Стенания увеличиваются.
- Научится, как рубашку скидывать, - прибавил блюститель порядка и общественной нравственности.
- Это было несчастье, brigadier, вы бы ее простили,
- Нельзя. La consigne1. (421)
- Дело праздничное...
- Да вам что за забота? Etes-vous son reciproque?2
- Первый раз отроду вижу, parole d'honneur!3 Имени не знаю, спросите ее сами. Мы иностранцы, и нас удивило, что в Париже так строго поступают с слабой девушкой, avec un etre freie4. У нас думают, что здесь полиция такая добрая... И зачем позволяют вообще канканировать, а если позволяют, господин бригадир, тут иной раз поневоле или нога поднимется слишком высоко, или ворот опустится слишком низко.
- Это-то, пожалуй, и так, - заметил пораженный моим красноречием муниципал, а главное, задетый моим замечанием, что иностранцы имеют такое лестное мнение о парижской полиции.
- К тому же, - сказал я, - посмотрите, что вы делаете. Вы ее простудите, как же из душной залы полуголое дитя посадить на сквозной ветер.
- Она сама не идет. Ну, да вот что, если вы дадите мне честное слово, что она в залу сегодня не взойдет, я ее отпущу.
- Браво! Впрочем, я меньше и не ожидал от господина бригадира - я вас благодарю от всей души.
Пришлось пуститься в переговоры с освобожденной жертвой.
- Извините, что, не имея удовольствия быть с вами знакомым лично, вступился за вас.
Она протянула мне горячую мокрую ручонку и смотрела на меня еще больше мокрыми и горячими глазами.
- Вы слышали, в чем дело? Я не могу за вас поручиться, если вы мне не дадите слова, или, лучше, если вы не уедете сейчас. В сущности, жертва не велика: я полагаю, теперь часа три с половиной.
- Я готова, я пойду за мантильей.
- Нет, - сказал неумолимый блюститель порядка, - отсюда ни шагу.
- Где ваша мантилья и шляпка?
- В ложе - такой-то номер, в таком-то ряду. (422)
Артист бросился было, но остановился с вопросом:
"Да как же мне отдадут?"
- Скажите только, что было, и то, что вы от Леонтины Маленькой... Вот и бал} - прибавила она с тем видом, с которым на кладбище говорят: "Спи спокойно".
- Хотите, чтоб я привел фиакр?
- Я не одна.
- С кем же?
- С одним другом.
Артист возвратился окончательно распростуженный с шляпой, мантильей и каким-то молодым лавочником или commis-voyageur5.
- Очень обязан, - сказал он мне, потрогивая шляпу, потом ей: - Всегда наделаешь историй! - Он почти так же грубо схватил ее под руку, как полицейский за ворот и исчез в больших сенях Оперы... Бедная... достанется ей... И что за вкус... она... и он!"
Даже досадно стало. Я предложил художнику выпить, он не отказался.
Прошел месяц. Мы сговорились человек пять: венский агитатор Таузенау, генерал Гауг, Мюллер-Стрюбинг и еще один господин, ехать другой раз на бал. Ни Гауг, ни Мюллер ни разу не были. Мы стояли в кучке. Вдруг какая-то маска продирается, продирается и - прямо ко мне, чуть не бросается на шею и говорит:
- Я вас не успела тогда поблагодарить...
- Ah, mademoiselle Leontine... очень, очень рад, что вас встретил; я так и вижу перед собой ваше заплаканное личико, ваши надутые губки, вы были ужасно милы; это не значит, что вы теперь не малы.
Плутовка, улыбаясь, смотрела на меня, зная, что это правда.
- Неужели вы не простудились тогда?
- Нимало.
- В воспоминание вашего плена вы должны бы были, если бы вы были очень, очень любезны...
- Ну что же? Soyez bref1.
