Андрей Геласимов - Рахиль
Дина обошла меня сзади и попыталась стряхнуть с моего пальто снег.
- Одной рукой плохо получается, - сказала она. - А вторая занята. Я должна под пальто эти банки придерживать. А то они вывалятся.
- Тогда пошли отсюда, - сказал я и тут же опять чуть не опустился на землю.
Перед глазами все плыло и кружилось.
- Я же не для себя, - протянула она не совсем своим голосом. - Мне надо Володьку кормить. И маленькому в животе нужны витамины. Зарплату не дают уже восемь месяцев, а декретные мы проели.
- Надо было у меня попросить...
- У вас у самого холодильник пустой. Я вам позавчера колбаску приносила.
- Тоже ворованная?
- А где мне деньги взять на такую? В вакуумной упаковке. В магазинах совсем недавно появилась. Бельгийская и французская. Да и на обычную у меня денег тоже нет. К тому же я ее не люблю. Она с жиром. Противная.
- А если поймают?
- Они на беременных не смотрят. Я давно заметила. Еще когда на пятом месяце была. Как только живот появился, сразу перестали смотреть. Так что нормально... Ну? Пойдемте домой? - Она заглянула мне в лицо. - Говорила же, не надо было со мной идти.
Рядом с нами остановилась женщина лет сорока.
- Вам помочь?
Если бы мне было сорок, я бы тоже только и делал, что останавливался и предлагал помощь. Хитрость ведь не в том, что действительно сострадаешь всяким стареющим, покачивающимся на улицах персонажам. Все дело в чувстве превосходства.
Ходил бы и навязывался всем подряд. Потом весь вечер отличное настроение.
- Нам ничего не нужно, спасибо. Оставьте нас в покое.
У нее от моих слов лицо стало твердым. Ничего, в ее возрасте можно быть и с таким лицом. Одно компенсирует другое. Несимпатичное лицо - зато симпатичный возраст. Во всем важен баланс. Иногда везет, как сейчас, и баланс восстанавливаешь ты, а не кто-то другой. Тоже вполне приятный момент. Можно сказать - миссия.
- У вас лицо белое, как простыня, - сказала Дина, когда мы вошли в квартиру.
Вернее, ввалились. Чуть не оторвали полку со шляпами.
- И пот бежит по вискам.
- Ты что, звуковой медицинский журнал? - сказал я, опускаясь на тумбочку для обуви. - Озвучиваешь симптомы?
- Это сердце, - сказала она. - Я проходила по медицине.
- Что получила на экзамене?
- Еще не сдавали. Сессия через два месяца.
- Молодец.
После валидола стало полегче. Люблю его вкус. Лет тридцать назад были конфеты с названием "Холодок". Питался ими, когда заканчивал диссертацию о Фицджеральде. Перед защитой пришлось переписывать всю вторую главу. А так дешево и сердито. Иногда, правда, тошнило. Но раз ешь конфеты, значит, до этого был обед. Простота и надежность гастрономического алгоритма. Плюс иезуитская изворотливость аспиранта в борьбе с желудком и кошельком.
- Любовь Соломоновна права, когда говорит, что вам не надо было уходить от Веры Андреевны, - сказала Дина, усаживаясь в кресло напротив моего дивана.
- Ты опять начинаешь. Я же тебя просил...
- Нет, не опять. Это совсем про другое. С вашим сердцем Вера Андреевна вам нужна как воздух. Она умеет ухаживать за вами лучше всех. Поэтому Любовь Соломоновна на вас так сердится. Ей просто вас жалко. Был ведь уже один инфаркт.
- Мне самому себя жалко.
- И Володька бы тогда не злился на вас...
- Да, наверное бы, не злился.
- Ему просто очень обидно за мать.
Я повернул голову, чтобы посмотреть на нее.
- Это он сам ее так называет?
- Как? - Она непонимающе смотрела на меня.
- Мать.
- Нет! - Она даже слегка засмеялась. - Он говорит: "мама". Это я так сказала, чтобы было быстрей.
Я полежал и подумал - быстрее ли говорить "мать", чем "мама". У меня получилось, что не быстрей. Та же история, собственно, что с апорией Зенона. Ахиллесу никогда не догнать черепаху. Всегда будет оставаться серединный рубеж. С какой скоростью ты их ни пересекай. Поэтому и количество слогов не имеет значения. У нежности иная скорость.
- Как она там? - сказал я.
- Кто?
- Вера Андреевна.
- Все время плачет.
Я помолчал. Приступ вины легче переносить в молчании.
- А... Наташа тебе звонила?.. Наталья Николаевна?..
- Звонила.
- Передавала что-нибудь для меня?
Она ответила не сразу.
- Мне кажется, вам не надо искать встречи с ней. Так будет лучше.
- Слушай, мне уже пятьдесят три года, - сказал я. - Из них за последние пятьдесят я влюблялся двадцать четыре раза. По военным меркам я - ветеран... Если не сказать хуже.
- Не знаю... Мне кажется, лучше не надо.
Она с заметным усилием поднялась из кресла и направилась в коридор.
- Я оставлю вам маслины! - крикнула она оттуда. - Вы какие любите, беленькие или черненькие?
* * *
Разумеется, я не искал встречи с Натальей. "Искать" предполагает процесс, длящийся во времени. На процесс у меня не было сил. Я просто снял трубку, набрал номер и сказал: "Я больше так не могу. Можно мне увидеть тебя? Хоть ненадолго".
Мотив унижения в моем возрасте звучит уже не так остро. Мелодия складывается из других нот.
Тем более что телефонный номер был оставлен как раз на такой случай. То есть мне обещали, что "я поживу пока у мамы", но телефон на стене написали именно этот. Не из маминых цифр.
- Я же тебе говорила - звони только в крайнем случае, - сказала она.
- У меня крайний.
- Сердце?
- В каком-то смысле - да. Можно назвать это сердечной проблемой.
- А валидол?
- Я пробовал. Не помогает.
В итоге решено было взять меня в кино. В темноте мое присутствие меньше оскорбляло их чувства.
Мы решили, что так будет происходить мое постепенное отчуждение. В брехтовском смысле. Что так мне будет легче.
Забота о старших.
Хотя в этом смысле теперь ей было о ком заботиться и без меня.
- Ну ты чего? - сказал Николай, когда я сел к ним в машину. - Совсем, что ли, раскис? Мне вон тоже почти пятьдесят, а я, смотри, какой бодрячок. Ты спортом каким-нибудь занимаешься? Потрогай.
Он перегнулся через спинку сиденья и согнул перед моим лицом руку в локте.
- Давай, давай. Трогай. Видал, какой бицепс? Бетон.
Я прикоснулся к его кожаной куртке. Зеркальце над его головой отразило мое движение. В зазеркалье оно было не таким неловким. Просто одна рука прикоснулась к другой руке. Как у Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы.
- Нет, я ничем не занимаюсь. Я много курю.
- Ну и зря. А я по субботам - всегда в бассейн. И еще спортзал.
Наталья смотрела на нас и радостно улыбалась.
За билеты заплатил Николай. Я сделал движение к кассе, но он жестом остановил меня.
- Ты зарплату свою давно получал, профессор? Помнишь еще, как она выглядит?
Я сделал вид, что хотел просто рассмотреть афишу. От этого якобы и возникло движение. В конце концов эстафета была уже у него.
Хотя штамп в паспорте еще оставался.
- Слушай, нам надо с тобой о разводе поговорить, - сказал Николай, когда мы шли по проходу между рядами.
- Не сейчас, - шепнула Наталья. - Давайте садитесь скорей.
А я от самого входа думал - как мы усядемся. Спрячется она от меня за него или сядет между нами? Вариант, что я буду сидеть между ними, практически отпадал. К чему было тогда городить весь этот огород с изменой и переездом на чужой телефон, в котором нет маминых цифр? Даже маминых черточек в нем нет. Хотя обещалось.
Она села на место 15. Он - на 16. Я опустил сиденье 17. В сумме составило 48. Всего на пять лет меньше, чем мне. От перестановки слагаемых сумма, разумеется, не менялась, но я эту перестановку с удовольствием бы осуществил.
Будь я Господь Бог.
И разверз бы кое перед кем геенну огненную. Чтобы корчился там со своим шестнадцатым стулом.
Или семнадцатым.
Потому что мы точно друг друга стоили. Со своим собственным ребенком в таком возрасте ни один из нас в кино бы ни за что не пошел. С нами сидел чужой ребенок. И каждый из нас думал о том, как бы с ним переспать. Вернее, это я думал. Николай шуршал руками в карманах своей куртки.
- Жевательную резинку будешь, профессор? - сказал он, нащупывая мою ладонь в наступившей темноте.
- Тихо вы! - шикнула на нас Наталья. - Как дети малые.
Я закрыл глаза и представил ее себе воспитательницей детского сада, а нас с Николаем - двумя пацанами из старшей группы, которых она привела на детский сеанс.
Желание от этого не прошло.
В следующее мгновение в зале зазвучала музыка, и сквозь закрытые веки я уловил всполохи света. Фильм начался. Я до сих пор так и не знал - как он называется.
Николай снова пошуршал оберткой жевательной резинки и молча вложил мне в руку гибкую полоску. Не открывая глаз, я поднес ее к лицу и почувствовал запах мяты. Очень сильный. Практически как в детстве.
* * *
Такой чай пила только бабушка. Остальные либо ругались с ней и пили свой чай без мяты, либо делали вид, что пьют из ее чайника, а сами тайком выливали содержимое своих стаканов в открытое окно. Прямо на клумбу, где росли георгины. Все говорили, что чай надо пить в чистом виде. Без примесей. Но бабушка упрямо заваривала мяту каждый раз, как мы приезжали к ней из Москвы.
