Василь Быков - Бедные люди
Вероятно, боялись, потому что страх был жив.
Он опять принялся мерять полосатую дорожку - до двери и назад. Шло время, а ничто ни в голове, ни в душе не прояснялось. В конце концов все оборачивалось банальнейшей ситуацией - кому пропадать? Либо ему, либо Краснянскому. В таких случаях прочь отлетала мораль, срабатывал только инстинкт, животный эгоизм как средство биологического выживания. Разумеется, это скверно, это некрасиво, это аморально. Но делай, что нужно, и будь что будет, многозначительно учил когда-то Толстой, этот величайший моралист всех веков и народов. Хотя хорошо было Толстому учить, у него была Ясная Поляна. А что есть у него, профессора Скварыша? Кроме зарплаты да этих вот клетушек квартиры?
Нет, должно быть, правда все же за Протагором с его выводом о человеке как мере всех вещей, именно человек всегда определяет, как ему жить. За человека этого не может сделать никто - ни Бог, ни дьявол, только он сам. Плохо, однако, что он, Скварыш, не относился к числу людей, делающих свой выбор решительно и бесповоротно. Но человек, поставленный перед необходимостью такого вывода, теряет свободу. Он не свободен. Свободным же становится тогда, когда перестает существовать ситуация, требующая выбора.
Беда еще в том, что людям слишком многое нужно, видимо, природой им не дано ограничивать себя, как дано это животным. Они от Бога наделены свободой мысли, а им еще нужна и свобода слова, как когда-то не без ехидства заметил Кьеркегор. Действительно, не слишком ли большая это роскошь в тоталитарном обществе - свобода слова. В условиях демократии другое дело. Там о свободе не мечтают, там ею пользуются так же естественно, как дышат воздухом. Здесь же даже помыслы о ней - крамола, за которую неизбежна расплата. Расплата все тем же - свободой и судьбой. Дьявольское общество, дьявольское время! И когда это утвердилось? Или, может, существовало и прежде? Может, и правда, что гибель современной культуры началась давно. Не в ночь ли на 25 июня 1820 года, когда умник Гегель, этот философ тоталитаризма, родил свое знаменитое: все действительное - разумно. Универсальное оправдание тирании. Неудивительно, что этот детерминизм одинаково пришелся по душе как его землякам-фашистам, так и российским коммунистам. Удобная философия двадцатого столетия... В сонном сознании Скварыша мысли текли безостановочно, не очень логично цепляясь одна за другую. Но со времен Декарта известно, что в духовной жизни стоящие мысли занимают весьма малое место. Куда больше тех самых путаных, сонливых и нелогичных, от которых мало проку. Так, сорняки, духовная мякина, сквозь которые лишь изредка прорастает что-нибудь значительное и даже гениальное. Но это - если нет страха. А может, именно в атмосфере страха наиболее напряженно и трудится ум? Хотя бы в поисках выхода...
Остаток той ночи он не расхаживал по квартире - сидел во вращающемся кресле за письменным столом, уставившись незрячим взглядом в свои проклятые строчки. Настольная лампа ярко и привычно освещала часть заваленного бумагами стола, голова и лицо Скварыша тонули в тени. Так было удобно. Под гнетом переживаний он устал, но сон не шел, и он не ложился. Тяжкая забота донимала его - как лучше поступить? Чтобы не сделать ошибки и не кусать потом локти. Когда будет поздно. Но эта проклятая задачка вообще, кажется, не имела решения. Сколько над нею ни бейся. Были два варианта, и оба никуда не годные. Значит... Значит, тщетное занятие ломать голову, думать. Тем не менее думал и ломал голову - искал, перебирал в дремотном сознании возможные и невозможные, по существу, фантастические варианты. И вполне очевидные последствия. Последствия все были безрадостно горькими и чудовищными. Ярко освещенные страницы на столе делались все более фантасмагорическими, наполнялись ужасным смыслом, и он уже боялся к ним прикоснуться, чтобы не накликать новой беды. Они обретали все большую власть над ним, он очутился в полной от них зависимости. Как избавиться от проклятых листков? Видимо, есть один-единственный способ - сдать туда, где в них нуждаются. И - вздохнуть свободно. А если это окончательно закабалит его?..
Что наступило утро, он догадался по неясным звукам в соседней квартире, где-то тихонько запел водопровод. Встал, раздвинул шторы на широком окне. Небо над крышами уже заливала рассветная синева, стало светлее в кабинете, и он выключил лампу. Идти в КГБ лучше было до девяти часов, чтобы не встретиться ни с кем по дороге, ничего не объяснять. Сдать и - назад. Наверное, там разберутся - куда, кому. В какой отдел, какому майору или подполковнику. Надо думать, это у них налажено. Доносы не пропадают. Не то что заявления в горисполкоме.
Он вышел в прихожую с твердым намерением идти, не откладывая, тем более что нужный ему дом был неблизко. Пока дойдет, утро будет в разгаре. Но если бумаги передавать через дежурного, пожалуй, нужен конверт. Пришлось возвращаться за конвертом, на котором он вывел четкими буквами: "КГБ БССР", Заклеивать не стал, вероятно, так будет лучше. А то подумают, что в конверте пластиковая бомба, и задержат самого. Задерживаться он там не хотел ни на минуту. Лифт необычно гулко грохотал в рассветной тишине подъезда, пока он спускался со своего этажа. Внизу у длинного ряда почтовых ящиков столкнулся с соседом, отставником-военным. Тот в спортивных шароварах и кроссовках, видимо, возвращался с утренней пробежки и лишь удивленно округлил глаза, увидев Скварыша. Скварыш ничего объяснять не стал, поспешил к выходу. Сейчас он не хотел видеть никого.
Из троллейбуса вышел за два квартала до знаменитого в городе здания, и тут решимость начала оставлять его. Чем ближе он подходил к боковой двери КГБ, тем меньше ее оставалось. Напротив двери совсем замедлил шаг, матовое стекло в створке не давало рассмотреть, что там происходит. Но он знал, что там стол и дежурный, - как-то зимой заглянул случайно. У косяка на стене отливала красным табличка: "Прием посетителей круглосуточно". Она обнадеживала. Но именно у самой двери он лишился остатков смелости и прошагал мимо. Дошел до угла здания, свернул на другую улицу и остановился. Что же, в конце концов, делать? Очень хотелось плюнуть на все и поехать домой. Может быть, допить бутылку, завалиться на диван, и гори оно все ясным пламенем.
Но, пожалуй, это не сгорит. Это все в огне не горит и в воде не тонет. Тут у него не было сомнений. Если он сейчас не решится - окончательно и бесповоротно - его ждет незавидный остаток жизни. Значит, хочешь не хочешь, а надо возвращаться.
И он вернулся. Опять нерешительным шагом приблизился к двери за матовыми стеклами, на этот раз держась ближе к гранитному цоколю. Чтобы не отступить. Чтобы не было возможности отступить. И с ходу рванул длинную отполированную ручку двери.
За столом у двери не было никого, дежурный - мордастый, откормленный прапорщик с портупеей через плечо - от скуки дефилировал по проходу. Скварыш поздоровался. Тот, ничуть, кажется, не удивившись раннему посетителю, даже как бы улыбнулся: давай, мол, входи. И Скварыш сунул ему в руки конверт.
- Кому?
- Там разберутся. От Скварыша.
- Это вы? Подписано, да?
- Все подписано.
Чтобы разом оборвать этот разговор, Скварыш, не разворачиваясь (как будто очень спешил, что ли), задом толкнул дверь и очутился на улице. Неверным шагом пошел по тротуару вдоль самого бордюра, и жуткая явь содеянного все больше открывалась ему. Как же так, зачем?.. А если он дал маху? Подставил порядочного человека? Что же тогда он натворил?
Да, видно, натворил...
На углу здания он опять остановился, оглянулся на стеклянную дверь. Ну, что делать? Вернуться, взять заявление назад? Но отдадут ли? Наверное, прапорщик-дежурный уже регистрирует его в какой-нибудь толстой книге. А если уж зарегистрирует, то никакая сила его оттуда не вырвет. Будет храниться вечно. Вот так!
Бедный, несчастный аспирант Краснянский.
Бедный, несчастный профессор Скварыш.
