Виктор Голявкин - Я жду вас всегда с интересом (Рассказы)

— Тоже, значит, землю таскают?

— Таскают, а как же, не будешь таскать — не будет цветов. Кстати, уже зима, какой смысл было вам в это время землю таскать, весной уж…

— Случайно получилось, на девятом этаже у меня товарищ живет, прибегает чуть свет, орет: «Земля! Земля!» Как на корабле точь-в-точь после долгого плаванья. Ну, я вскочил с постели: что за земля, где земля, ничего понять не могу. А он: «Быстрей! Хватай ведро! Землю привезли! Потом поздно будет!»

— Чего это он?

— Бежим, говорит, скорей, а то потом за тридевять земель землю придется таскать; может, верно… Ну я не помылся, не побрился, схватил ведро и вниз по лестнице, как бы вроде зарядки…

— Ну и натаскали?

— Натаскал.

— А цветы, значит, весной?

— Цветы весной.

— М-да…

— Да-а… вот теперь сижу с вами. Зайду, думаю, стаканчик выпью после трудов.

— А как вы относитесь к Бакташеву? — спрашивает он ни с того ни с сего.

— К кому?

— Как вам Бакташев?

— Кто это такой?

— Поэт, господи! Бакташева не читали?

— Не читал.

— Ну, знаете…

— А что он написал?

— Он написал уйму! Массу стихов! Выпьем за него.

Мы взяли выпили.

— Вы еще съели бы? Быстренько, и уйдем, пить больше не будем, — сказал я.

— Почему не будем?

— Так возьмем?

— Возьмем, возьмем, все возьмем…

— Все будет в порядке!

— Вы что-то сказали? Вы сказали: все будет в порядке? А что может быть не в порядке?

— Пожалуй, вам пить больше не надо.

— Нет, буду! Все время буду! И никто меня не остановит! Вам можно, а мне нельзя? Я не люблю спиртное, терпеть не могу! А моей жене, видите ли, не нравится, что я не пью, скучно, говорит, со мной в компании, все напиваются, как нормальные люди, а ты один, как балбес, сидишь, глазами зыркаешь, никуда от тебя не скроешься, никуда не отлучишься… поганая, говорит, привычка, не может напиться… А зачем?! На меня, говорит, смотреть противно, а сейчас на меня не противно смотреть? Идиотство, форменное идиотство!!! Я теперь каждый день буду напиваться, я ей покажу!..

— Не стоит вам расстраиваться… выпейте стаканчик, и айда, хватит, достаточно тут с вами прохлаждаемся…

— Вы скажите мне: ваша жена хвалит вас, когда вы пьете, неужели хвалит?

— Напротив… Если переберешь, а поскольку частенько перебираешь… за что же, собственно, хвалить…

— Тогда за что меня ругает? Ума не приложу. Хемингуэй, говорит, пил это правда? Может, он и не так уж пил, а? Все больше на него ссылается, портрет его приколотила на стенку…

— Действительно, он выпивал… шампанское, красную икру и «позвоним Капусте», помните?

— Читал, читал, жена вслух читала… О Марлен Дитрих идет речь, красивая женщина, актриса и позволяет себя Капустой называть, парадокс!

— Так это же по-дружески, любя.

— Как то есть по-дружески? Что значит по-дружески? Она же женщина!

— Ну и что?

— Вы считаете, ничего?

— А что?

— Нет, вы серьезно?

— Вполне.

— Тогда, значит, меня плохо воспитывали… Почему меня так плохо воспитывали, вы мне не ответите, а? Не выпить ли нам по этой причине?

Он чуть не плакал. Ругал свою жену. И тут же хвалил. Но больше всего он себя ругал. Немножечко неприятно было на него смотреть. Но, в общем-то, он не самое плохое впечатление производил. Просто, видно, маленько запутался.

— Бросьте, — говорю, — свою жену в таком случае, раз такое дело, детей у вас нет, не так страшно… ничего я больше вам посоветовать не могу.

— Как не страшно? По-вашему, не страшно? Бросить ее? Да вы что? Как же так?!

— Уходят же другие, если невмоготу, как вам, к примеру…

— Знаете что… Проводите меня домой… Я вас прошу… при вас она не посмеет, сделайте такую любезность… я боюсь… произойдет землетрясение…

— Вы же говорили, она вас ругала за то, что вы не пьете. Сейчас вы выпили. Выходит, жена вас будет только хвалить.

— Вы думаете?

— Вы же сами говорили.

— Да, да… но я же не с ней выпил… если бы я с ней выпил, нет, я боюсь…

— Первый раз вижу человека, чтобы так своей жены боялся.

— О! Вы ее не знаете! Нет, вы ее не знаете!

Мне любопытно стало, что у него за жена. Зверски он ее боялся. Буквально дрожал от страха.

— Не волнуйтесь, — говорю, — не выпить ли нам еще, я вас провожу, вы не волнуйтесь.

— Давайте, давайте пить, а потом вы увидите настоящее землетрясение…

Мы выпили. Я расплатился.

Мороз был крепкий, но мы не замечали. Выпили по кружке подогретого пива в новом красном ларьке на углу. «Мороз и пиво — день чудесный…» вертелось у меня в голове такое дурацкое сочетание слов. Я взял его под руку. Путаным жестом руки показывал он мне свой дом. Снег скрипел под ногами. Дом его был где-то рядом.

— Вот мои окна, — сказал он наконец, когда мы не совсем прямым путем подошли к его дому.

Окна светились божественно. Одно окно синевато-голубое, другое сиреневое.

Мы поднялись по лестнице. Его шаги становились все более неуверенными, по мере того как мы подходили к его квартире.

Он стоял шатаясь, кивая все время на звонок, чтобы звонил я. Я позвонил.

Она появилась в дверях, как богиня.

Он, как вошел, тут же свалился на диван, — скучновато с его стороны.

— До свидания, — сказал я.

— Погодите, — сказала она, — вы любите стрелять?

— Как то есть? — спросил я.

— Из винтовки, из револьвера?

— Как вас понять?

— Вы стреляете из лука? Мне подарили настоящий индейский лук. Вы видите его? — Она кивнула на мужа. — Недавно он отсутствовал пятнадцать суток…

— О да, он мне рассказывал, он всюду побывал, он дипломат…

— Вот его дипломатическое положение! На тахте! Нигде он не был, никуда не ездил! Играет дипломата, конструктора, черта лешего, а люди верят. Если бы ему не верили…

— А кем он работает? — спросил я.

— Артист.

Я так и не понял, артист ли он театра или в жизни артист.

— Вы не хотите пострелять из лука? — спросила она. — Не хотите ли вы выстрелить из лука в его зад? — Она засмеялась, мотнув головой, и волосы закачались… — Я могу вам принести лук, могу доставить вам такое удовольствие…

— Благодарю вас, — сказал я, — у меня такого желания нету.

— Как жаль! А у меня есть! — Она снова мотнула головой. — Мне вас жаль! Вы получили бы громадное удовольствие!

— Так, значит, он артист… — сказал я. — До свидания!

Я хлопнул новой дверью с силой, на какую был только способен. Сошел по новой лестнице. Вышел на новый проспект Космонавтов.

Дома-то меня жена ждет, дети, а я болтаюсь…

Зачем я ему был нужен, я не мог понять.

— Я был бы очень признателен вам, — говорил он мне по телефону, — если бы вы посетили мою выставку офортов и монотипий в зале для игры в мяч во Дворце культуры.

Мы с ним когда-то учились в художественном училище — не то он был старше, не то я был старше, я его не очень-то хорошо помнил: мы с ним на разных курсах учились.

Зачем я ему все-таки был нужен? Но, видно, я был ему просто необходим, раз он мне по нескольку раз в день звонил, когда меня дома не было.

Потом он поймал меня; не очень-то хотелось мне ехать на его выставку, дел у меня по горло было, но я все-таки поехал — он бы от меня не отстал, я это сразу понял.

Он встретил меня у двери.

— Я всех своих старых приятелей приглашаю на свою выставку, — сказал он.

Я никогда не был его приятелем. Мало того, я понял, что никогда не видел его и никогда не учился с ним в одном училище. Он совсем другой человек, не тот, за которого я его принял по телефону.

— Почему вы считаете меня своим приятелем? — спросил я его мягко.

Он молча и торжественно раскрыл передо мною книгу отзывов. Попросил подумать, перед тем как написать отзыв о его картинах. Он, разумеется, хотел, чтобы я написал ему туда слова лестные и приятные. Но я не смотрел еще выставку. А это, видимо, его не интересовало. Его главным образом положительный отзыв интересовал. Он протягивал книгу с улыбкой, и опять-таки я не мог понять, зачем ему мой отзыв. Я не представитель Министерства культуры или Академии художеств, не имею влияния в художественных кругах, не имею приятелей в этих сферах, не имею влиятельных родственников и ни в коей мере не мог бы способствовать успеху его творчества или, в крайнем случае, устроить выставку его работ вторично. Я сам, в конце концов, рисую этикетки на различные коробки для нашей пищевой промышленности, ни разу в жизни не выставлял своих произведений, которых, кстати, у меня и нет.

Я прошелся по залу. Работ было много. Все стены были завешаны работами. Если это только можно работами назвать. По моему мнению, здесь была бессмысленная трата времени. Глуповатый модерн, рассчитанный на количество. Я подивился энергии, направленной не в ту сторону таким молодым человеком. Он в люди выбивался любым способом; странное все-таки занятие — в люди выбиваться любым способом.