Ирина Кудесова - Циники
- Только без сахара.
- Помню.
- Все еще? Я думал, уже забыла.
- Не издевайся.
- На той неделе у меня жена уезжает к родителям. На три дня.
- Когда?
- В среду. Show must go on.
* * *
Три дня - пошли.
Иван приводит меня к себе, в гости. Живут, оказывается, с его бабушкой. У бабули - идея фикс.
- Ванечка, не могу... Помру я скоро...
Мне:
- И так она - уже лет пятнадцать.
Ей:
- Ба, помочь, что ли?
- Не надо.
Полная свобода: взаимопонимание.
* * *
Очень выигрышный фильм - для парочек.
Я видела его в Таллинне - на большом экране. Иван же - на видео, в тряпочной копии.
Восемь вечера, будний день: народу в зале - кот наплакал.
В темноте пробираемся наверх, на балкончик: прямо над входной дверью. Смотрю вниз, в пропасть. На полу - ниточка света.
- Мы дверь не прикрыли.
Ниточка тает, пропасть чернеет.
...Балашов кивает на экран:
- Что, Дашка, слабо тебе - как она?
- Мне? Слабо?
Ставлю ногу на бордюрчик балкона, поднимаюсь. Снизу - пропасть.
Балашов придерживает меня.
Мои руки распахиваются, откидываю голову.
Те двое, на носу плавучего мира посреди Атлантики - судя по всему, были счастливы.
Эти двое, на краю балкончика в полупустом кинозале - ...
А жаль.
Зато целы останемся.
* * *
- Парень, стой! Документы!
- Держите... только быстрее!
- Что значит "быстрее"? От кого бежишь?
- Не "от кого", а "за кем". Девушку впереди видите?
- Это она - от тебя, по лужам-то?
- Ну да.
- Что - так?
- Откуда я знаю! Любит, наверно, потому и - по лужам.
- Ладно. Догоняй.
* * *
Три дня.
Целых три дня.
Всего три дня.
* * *
На работе хватаются за голову: Балашов заболел. Мало того: телефон у него неисправен. Все время берет трубку какая-то сумасшедшая бабка и говорит:
- Шомастгон.
* * *
Бабулю - это мы подучили.
Во второй вечер остаемся дома: что время-то терять. Нагло выходим на кухню, чистим картошку. Так, по-семейному.
Ей-богу, похоже на счастье.
* * *
Створки окна - настежь. Сидим на подоконнике, курим. Последняя затяжка: Балашов отбрасывает крошечный огонечек в ночь.
- Скорее бы ты уехала в свой Таллинн.
- Тебе не терпится, чтобы все это побыстрее закончилось?
- Ничего не закончится. "Все" только начнется.
* * *
Последняя ночь.
Мне не удержать тебя. Просачиваешься сквозь пальцы.
- Что ты сегодня загадала - между машинами?
- Чтобы ты плакал, прощаясь со мной.
- Исполнилось, как видишь.
* * *
- Иван, я не уеду в субботу. Во-первых, мы так и не купили билет...
- А во-вторых?
- Дела еще остались. На эти три дня я, вообще-то, рассчитывала. ...Ты думал, я скажу, что не могу с тобой расстаться?
- На эти три слова я, вообще-то, рассчитывал. ...Брось. Главное свобода...
- ...и взаимопонимание. В понедельник забегу на работу.
Он уезжает за женой, в Дмитров.
Упаковываю вещички, закрываю дверь.
- Простите за все, Катерина Васильевна. Я больше не вернусь.
В Подольск, к маме.
* * *
Пятница. Осень. Дождь.
Прошла неделя. Я уезжаю.
Мама на вокзал со мной не поехала. У нее - работа. Да за шесть дней мы были сыты друг другом по горло. Все судили-рядили: эстонское гражданство, финны - под боком, до неба над Берлином доплюнуть можно, дети будут говорить на пяти языках: немецком, русском, эстонском, английском и еще на каком-нибудь.
Иван никогда не вырвет меня из всего этого.
Прощай, Иван.
* * *
Запомнила его чуть грустным, уезжающим за женой и дитем в Дмитров. Он сказал: "До скорого".
Скорый поезд - глянцевый от дождя - ждет меня.
Но бояться мне нечего. Юлька говорит:
- Он решил, что ты сбежала еще тогда, в субботу.
Правильно. Мы же с ним все делаем для себя. Вряд ли кому-то из нас нужны душераздирающие сцены на подножке поезда.
Иван иногда вспоминал ту утонувшую девочку, что свела нас. Тринадцатилетний ребенок, погибший от любви.
- Мы и в ее возрасте были умнее, а сейчас и подавно.
- Нет, Иван, думаю, она мудрее нас всех.
- Разница в том, что она прекратила страдания, а мы их не подпускаем к себе. Так кто из нас сообразительнее?
* * *
Издалека, с этими мокрыми длинными волосами, он похож на Брэда Питта в "Легендах осени". Опять без зонта.
У меня есть еще полчаса.
- Юль, работаешь? Балашова к телефону не попросишь? Ушел? И куда же? Так вот я могу тебе сказать, куда. Хотя ты прекрасно знаешь. Я же просила не говорить ему. Да, торчит у хвоста поезда. Номер вагона вам неизвестен. Ладно не говорила. Как это - каждый день отпрашивается? То есть каждый вечер торчит на вокзале? Он же думает, что я уехала в субботу. Что значит "на всякий случай"?
* * *
В эстонских поездах верхние койки всегда застелены. Еще секунда - и вот уже вагон вздрагивает, с грохотом перебирает ножищами, замирает на мгновение. И плавно скользит вдоль перрона. Вот и все.
Лежа на прохладном казенном белье, со своей верхней полки я смотрю в окно. Аккуратные задернутые занавесочки мне не мешают. Соседи по купе высыпали в коридор: мама с двумя ребятишками. Я одна. За стеклом - никого. Смотрю - и боюсь увидеть. Перрон обрывается. Вот и всё.
Опускаю лицо в накрахмаленную подушку. Прохлада; легкий запах свежести. Поезд набирает скорость. Вот и все.
Я и в самом деле не хотела его видеть. За неделю в Подольске что-то незаметно покинуло меня. Я забыла, как он любит. Забыла холод простыни под лопатками, зелененькую нежность киви, забыла эту раздражающую манеру: из любви к искусству не пропускать ни одной юбки. Забыла "лягушечку". Он говорил, осторожно проводя пальцем по моим губам, шее:
- Ну что, царевна... влюбилась в дурака...
- Ну что, Иван... полюбил лягушку...
- Лягушечку. Полюбил лягушечку.
Забыла.
Издалека, с этими мокрыми длинными волосами, он казался похожим на Брэда Питта в "Легендах осени". Он опять явился без зонта.
* * *
- "Что ж без пользы неволишь уничтожить следы? Эти строки всего лишь подголосок беды. Обрастание сплетней подтверждает к тому ж: расставанье заметней, чем слияние душ.
И, чтоб гончим не выдал - ни моим, ни твоим - адрес мой храпоидол или твой - херувим, на прощанье - ни звука; только хор Аонид. Так посмертная мука и при жизни саднит"... Видишь, я даже выучил. Не верил, что ты уехала - так.
- Спасибо. Очень мило с твоей стороны, что ты разделяешь мои литературные вкусы. Но "так" я бы и уехала. ...Ты весь вымок.
- Плевать.
Стоим друг напротив друга. Мне нечего сказать. Я и в самом деле "уничтожила следы": следы прошлого. Балашов потерянно улыбается. Он слишком сентиментален; хотя, вправду - в нашей твердости больше нет толка.
- А что... что за "обрастание сплетней"?
- Так. В редакции свежая тема: мой кислый вид. Мол, Демьянова-то свалила...
- А помнишь, как они говорили - Демьянова скоро забеременеет от вечного сидения у Балашова на коленях? Причем у тебя на коленях разве что главный редактор не побывал. Но покусать кого-нибудь хочется, вот и выбирают самого...
- ...непохожего.
- Черт их знает. Ненавижу.
Тут-то я и забыла об осторожности. Старая обида заслонила настоящее, вызвала желание обрести союзника, сунуть нос под лацкан пиджака. Я не воспротивилась, когда Иван сделал шаг навстречу, прижал к плечу мою голову. Так и стояли.
Я вдруг подумала: сейчас, по сценарию, он должен поцеловать меня, сказать, что был счастлив со мной, сказать, сказать... Никак не могла решить допустить ли этот прощальный, само собой, "полный печальной страсти" поцелуй. Волей-неволей увезу его с собой, притащу в Таллинн, еще встанет между мной и Петером. Между мной и жизнью... хотя это я, пожалуй, загнула. Но заявить, мол, "нет" - малодушно, да и к чему отбирать у себя хоть что-то?
Молчание затягивалось. Я подняла на Ивана глаза:
- Может, дойдем до вагона? Осталось... десять минут.
- Нет. Ты же не хотела, чтобы я провожал тебя. Сейчас уйду.
Не очень-то он был любезен. Но при этом - как-то вовсе не лирично, почти неприятно грустен.
- Милая, иди. Ты совсем промокла. Где твой пестрый зонтик?
Нам, циникам, еще не то приходилось отвечать и слышать. Но почему-то я не смогла сказать такую простую вещь: оставила матери - Петер вчера сообщил, что купил мне новый - большой, с картинкой: репродукция то ли Ренуара, то ли Моне. Вместо этого выдавила:
- Забыла. Мне все равно.
- Конечно. Уж дождь тебе не помеха.
Я вопросительно взглянула на Ивана. Он невесело улыбался.
- Ты же лягушечка.
И тут у меня схватило дыхание.
Кончено! Я вдруг осознала это слово.
Еще мгновение назад все было накрепко забыто; Иван даже раздражал. И вот я стою подле отходящего поезда и задыхаюсь от тоски. Теперь все стало ясно: в своем уединении, под пересуды с мамой, я легко "замела следы"; Ивана же каждый день морили моим именем, он из вечера в вечер торчал на вокзале с томиком Бродского под мышкой: и все это время был со мной. Расставался же - именно сейчас, и по-настоящему. Без наркоза.
Его пальцы тронули мои губы, скользнули по шее:
