Евгений Носов - Памятная медаль
Стали мы на лесной поляне, расчистили снег, танки лапником закидали, приступили к досмотру. Поснимали бронелисты, обнажили моторы, иные взялись за фрикционы, муфты сцепления или разомкнули гусеницы, чтобы заменить поврежденные траки. Мы свой мотор подцепили таль-балкой, отвезли под ближайшую крышу, где есть тепло: надо было кое-что разобрать, подрегулировать, а то что-то тоже стал барахлить. Он-то ведь танку не родной, с самолета поставлен, эм семнадцатый. В воздухе он уже отлетал свои две тысячи часов, оттуда его списали, сделали капремонт и передали на танковый завод для дальнейшего использования. Так что получалось: какие "тридцатьчетверки" выходили с дизелями, а некоторые - вроде нашего - с летными сердцами. В общем, тянул он неплохо и заводился с одного тыка, но дюжа оборотистый, чуткий к газку, по старой летной привычке все норовил с места в карьер. Только спать на нем хлопотно: не любит малых оборотов, частенько глох... Так что мы не столько спали на жалюзях, сколь отбивали чечета...
Да... Только так вот изготовили домкраты, кувалды, полиспасты, автогенные баллоны, выставили бронелисты и все такое прочее, как вот тебе сам командующий фронтом Павел Ляксандрыч Курочкин, в белой дубленке с пуховыми отворотами, бурки из белого фетра, кожей обшитые, а на голове смушковая папаха топориком - так и отливает серебром, так и играет чешуйчатыми кучерявками, прямо в маршала просится. С Пал Ляксандрычем всякие генералы, порученцы и адъютанты, тоже все в белом - с неба никакой "фока" не узрит такой маскировки.
Построили нас тут же меж раздетых танков, а мы все - небритые, чумазые, осунулись от недосыпа - никакой бравости. Многие кашляли застарело, а которые даже потеряли голоса и слова как есть вышепетывали. Но Павел Ляксандрыч и таким рад: какие ни есть, а все ж танкисты. А их-то на забытом Северо-Западе завсегда не хватало. Горячо, отечески поздравил он нас с прибытием на передовую, скоро, дескать, на этом участке можно будет ожидать хороших перемен и наши войска наконец-то победно войдут в Старую Руссу. В ответ мы кое-как просипели окутанное паром, промерзлое "ура!", на которое командующий сочувственно поморщился, но тут же снова ободрился и объявил, что, мол, в знак его личной благодарности в полуверсте отсюдова, в деревеньке Ковырзино, для нас будут истоплены бани с березовыми вениками и прямо в парилки подадут по фронтовой чарке с куском шпика на сухарике. Так что милости просим, в Ковырзино уже топятся сразу несколько бань. "Только не все сразу, - посоветовал командующий, - а поэкипажно, чтоб был полный порядок. Пока одни моются, другие пусть работают. Дело затягивать нельзя на войне каждый день дорог... Всем ясно, товарищи?"
В ответ мы еще раз просипели "ура!" и подбросили в небо свои просолидоленные шлемы, похожие на дохлых кошек.
Ну что, банька и на самом деле состоялась - слово Павла Ляксандрыча оказалось железным. Нашлось и свежее исподнее белье, которое привезли прямо на ремонтную поляну и раздали поштучно вместе с плоско слежалыми березовыми вениками, небось доставленными с генеральских коптерок.
Приспела и наша очередь, двинулись мы друг за дружкой по глубокой свежей тропе в это самое Ковырзино, а там, на околице у незамерзающего падуна, обещанные бани уже дымы развели. Дымы крученые, выше окрестных берез, бани уже по второму разу топились: прежние клиенты горячую воду начисто повыхлестывали - этак, сердечные, изголодались по теплу! И по стопарю тоже было - все честь по чести, как обещал комфронта. Ну, само собой, стограммового приветствия оказалось маловато. Братва из соседней баньки подрядила молодца с двумя парами нижнего в деревню, и вот вскорости слышим - рвут крышу оттаявшие голоса:
Броня крепка, и танки наши быстры...
В те времена блажили прилипшей на всю жизнь песней, под которую тогда проходила вся призывная служба в танковых училищах. Под нее рубали строевым, завтракали-обедали-ужинали, ложились спать, и ребятки, еще не нюхавшие пороху, верили в нее, как в "отче наш".
- У нас, в пехоте, "Белоруссию" орали... - слабым голосом поделился Герасим.
- Ага, ага... - охотно закивал Петрован. - Ну конешно, нас сразу и задело такое пение: а что, переглянулись мы, у нашей "тридцатьчетверки", боевой номер "двести шесть", под командованием кубаря Ивана Каткова, уже горевшего под Смоленском, броня хуже, что ли? И наш экипаж - зады и спины в березовых листьях, босиком через сугробы - ринулся пособлять хорошей, правильной песне, которая враз сделалась вдвое раскидистей:
В строю стоят советские танки-и-сты...
Опосля и мы сбегали на деревню со своим только что полученным вещевым довольствием... В третьей бане мылись и стегались тоже не лыком шитые - те себе "Катюшу" хором врезали... Тут в самый раз заглянул батальонный политрук Кукореко, тоже нагой и в листьях, прикрывает от бойцов причинное место, а сам пробует давить на тормоза: дескать, полегче, товарищи, чтоб не зашкаливало, а то машины ждут ремонту... А ребята ему: "Все будет как в часиках, товарищ старший лейтенант. Завяжи нам глаза, дак мы и вслепую все сведем и составим".
И пошли экипажники один за другим вылетать из дверей и заныривать в чистейшие, первозданные сугробы.
И-эх... Танки наши быстры...
Эдак обрадели мы от пару и жару, что и не узрели, как меж тучек промелькнул ихний "фока", раз да другой, сперва над деревней, а потом и над леском, где мы раскулачили свои танки. После об этом нам местный парнишка рассказывал, уже приученный караулить небо.
Ушлый "фока", должно, все до тонкостей разглядел и раскумекал. Дымы над банями - это не иначе как праздник в деревне. Однако по свежей тропе, протоптанной из лесу к баням, понял "фока", что это вовсе не русский праздник с куличами и самоварами, а обыкновенная солдатская помывка. Вон и сами солдаты забегали по тропе с белыми подштанниками под мышками. Тут "фока" и сообразил, что ежели на одном конце тропы бани, то на другом должна быть воинская часть. Оставалось только разузнать какая. И пилот еще раз отклонил рукоятку штурвала и залег в плавный вираж над лесом. Ага, вон в чем дело, догадался он, лесная поляна вся в гусеничных следах, и еловые ветки почему-то свалены в кучи. Русский Новый год давно прошел. А кучи-то недавние: на концах - свежие порубки. Тут и гадать нечего, какие игрушки под ветками спрятаны. А еще недавно три легковушки из этого леса выехали... Кто же по передовой на шик-машинах катается? И глупой немецкой козе понятно генералы (по-русски - комбриги, комдивы)! Пилот даже подпрыгнул на радостях в узкой гробовой кабине своего "фоккера" и тут же надавил на пупку радиосвязи. Так небось и было, - заключил Петрован. - А то б откуда было взяться сразу двум тройкам восемьдесят седьмых юнкеров? Один из них откололся и сыпанул по баням, а остальные шершнями набросились на ельник. Крайнюю баню раскатало по бревнышкам, даже калильные камни размело как горох. Правда, та баня была пуста, ее топили для Кукареки, но он вышел по своим делам, а потому никого не ушибло, не зацепило, только галифе повесило на березу. Но по черным дымам было видно, что в лесу юнкера наделали тарараму. Бежали мы туда кто в чем - в не своих бушлатах, в перепутанных валенках, иные недобритые, с мылом на висках... Вот тебе и "броня крепка"! Снятые бронелисты позакидало аж на болото, в двух машинах горели раскрытые моторы. Хорошо, что мы свой бэ семнадцатый на деревню свезли, а то неизвестно, как бы еще обошлось: кругом дерева горели, роняли огненную хвою, тлеющие ветки... Людей тоже потеряли: двух ремонтников - уже помытых, набаненных - наповал, а третьему - ногу по самое колено... А комфронта перед строем говорил: "Днями, помывшись, будем брать Рузу..."
На дворе раздался заполошный крик кочета: видать, Евдоха, дождавшись-таки возвращения блудного петуха, пустилась за ним по дворовым заулкам - победную лапшу готовить. "Што ты? Што ты? - высокоголосо возмущался петух. - Я ничево такова! Ничево такова!.."
Петрован, оборвав рассказ, настороженно вертел головой, водил ею за криком, потом привстал с табуретки:
- Пойду скажу, чтоб не ловила... Я к тебе на минутку, а она вон на весь аршин...
- Девято мая, - напомнил Герасим. - Рази не аршин? Прожитое мерять...
- Я все ж выйду, скажу... - окончательно поднялся Петрован.
Когда он появился на крыльце, Евдоха уже стояла возле поленничной плахи с петухом под мышкой и капустным секачом в руке. Петух, в крупно связанной серой одежке, с долгими желтыми ногами и бордовым зубчатым гребнем, упавшим на правую бровь, немигающе вызрелся на Петрована большим округлым зраком цвета кетовой икры и, казалось, ждал от него последнего слова.
- На-кась ты. - Евдоха поддала петуха бедром. - Мужицкое это дело. А то запыхалась, загонял он меня, скаженный, аж руки трясутся...
- Полно тебе! - вскинул обе руки Петрован, не сходя с крыльца, боясь, что ежели сойдет долу, то настырная Евдоха уговорит сечь петуху голову. Ничего не надо! Никакой лапши! Я заскочил только показать Герасиму медальку. Должны бы дать ему, а вот, вишь, выдали мне. Ошибка вышла... Так что брось, брось, отпусти петуха.
