Николай Помяловский - Очерки бурсы
— Чет аль нечет? — спросил он, загадывая.
— Пусть нечет, — отвечал Семенов.
— Твое. Теперь ты.
Семенов загадал, но лишь только открыл он ладонь, чтобы сосчитать, верно ли Хорь сказал «нечет», как хищный Хорь схватил костяшки и спрятал их себе в карман.
— Что же это, Хорь? — говорил Семенов.
— Я тебе Хорь?., а в ухо хочешь?
— Оплетохом, — сказал один из товарищей.
— Беззаконновахом, — прибавил другой.
— И неправдовахом, — заключил третий.
— Отдай, Хорь; право, отдай.
— Опять Хорь?.. Рожу растворожу, зубы на зубы помножу!
Семенов не стал более разговаривать. Несчастный отошел в сторону. Нигде не было для него приюта. Он вспомнил, что у него в парте есть горбушка с кашей.
Семенов хотел позавтракать, но горбушки не оказалось. Раздраженный постоянными столкновениями с товарищами, он обратился к ним со словами:
— Господа, это подло наконец!
— Что такое?
— Кто взял горбушку?
— С кашей? — отвечали ему насмешливо.
— Стибрили?
— Сбондили?
— Сляпсили?
— Сперли?
— Лафа, брат!
Все эти слова в переводе с бурсацкого на человеческий язык означали: украли, а лафа — лихо!
— Комедо! — раздался голос Тавли.
— Иду! — было ответом.
Семенов еще после обеда подслушал, что у Комеды с Тавлей состоялся странный спор на пари, и потому поспешил на голос Тавли, забыв о своей горбушке.
— Готово? — спросил Комедо.
— Есть! — отвечал Тавля и развязал узел, в котором оказалось шесть трехкопеечных булок.
— Сожрешь?
— Сказано.
Толпа любопытных обступила их. Комедо был парень лет девятнадцати, высокого роста, худощавый, с старообразным лицом, сгорбленный.
— Условия?
— Не стрескаешь — за булки деньги заплати, а стрескаешь — с меня двадцать копеек.
— Давай.
— Смотри, ничего не пить, пока не съешь.
Вместо ответа Комедо стал уплетать белый хлеб, который так редко едят бурсаки.
— Раз! — считали в толпе. — Два, три, четыре…
— Ну-ка пятую…
Комедо улыбнулся и съел пятую.
— Хоть на шестой-то подавись!
Комедо улыбнулся и съел шестую.
— Прорва! — говорил Тавля, отдавая двадцать копеек.
— Теперь и напиться можно, — Сказал Комедо.
Когда он напился, его спрашивали:
— А еще можешь съесть что-нибудь?
— Хлеба с маслом съел бы.
Достали ломоть хлеба и масла достали.
— Ну-ка попробуй!
Он съел.
— А еще?
— Горбушку с кашей съел бы.
Добыли и горбушку. Его кормили из любопытства. Он съел и горбушку.
— Эка тварь!.. Куда это лезет в тебя, животина ты эдакая! Скот! Как ты не лопнешь, подлец?
— А что брюхо? — спросил кто-то.
— Тугое, — отвечал Комедо, тупо глядя на всех…
— Очень?
— Пощупай.
Стали брюхо щупать у Комеды.
— Ишь ты, стерва!., как барабан!..
— А что, два фунта патоки съешь?
— Съем.
— А четыре миски каши?
— Съем…
— А пять редек?
— А четыре ковша воды выпьешь?
— Не знаю… не пробовал… Я спать хочу…
Комедо отправился в Камчатку. Долго толпа ругала Комеду и стервой, и прорвой, и всячески…
Между тем Тавля, накормив на свой счет Комеду, по обыкновению озлился. Одному из первокурсных попала от него затрещина, другому он загнул салазки, третьему сделал смазь. Гороблагодатский видел это и в душе называл Тавлю скотиной. Потом Тавля посмотрел на игру в скоромные. Васенда наводил: он выставляет руку на парте, а Гришкец со всего маху ладонью бьет его по руке. Васенда старается отдернуть руку, чтобы Гришкец дал промах: тогда уже будет подставлять руку Гришкец. Это Тавлю не развлекло.
— Не садануть ли в постные? — пробормотал он.
Он стал оглядываться, желая узнать, не играют ли где в постные.
— А, вон где! — сказал он, отыскав то, что требовалось.
Около задних парт, подле Камчатки, собралось человек восемь. Один из них, положив голову на руки, так что не мог видеть окружающих, наводил; спина его была открыта и выпячена вперед. Поднялись над спиной руки и с треском опустились на нее. К ударам других присоединился и удар Тавли. По силе удара наводивший догадался, чей он был…
— Тавля ударил, — сказал он.
Тавля лег под удары.
Гороблагодатский между тем направлялся правым плечом вперед, по-медвежьи, к той же кучке. Увидев, что Тавля наводит, он присоединился к играющим.
Ударили Тавлю.
— Хлестко! — говорили в толпе.
— Ты восчувствуй, дорогая, я за что тебя люблю!
— Кто ударил?
— Ты.
— Вали его… вали снова!..
Тавля наклонился…
— Взбутетень его!
— Взъерепень его!
— Чтоб насквозь прошло!
Трехпудовый удар упал на спину Тавли.
— Гороблагодатский, — сказал Тавля, едва переводя дух…
— Растянуть его снова!
Опять повторился сильный удар…
— Бенелявдов, — указал Тавля.
— Вали еще!..
— Что ж, братцы, эдак убить можно человека…
— Зачем мало каши ел?
— Жарь ему в становой.
Опять сильный удар, и опять не угадал Тавля.
— Что ж это, братцы?., убить, что ли, хотите?
— Значит, любим тебя, почитаем, — сказал Гороблагодатский.
— Братцы, я не лягу… что же такое!.. других так не бьют…
— А тебя вот бьют!
— Жилить?
— Вздуем!
— Морду расквашу! — сказал Гороблагодатский.
— Братцы…
— Ну! — крикнул грозно Бенелявдов.
Тавля угадал наконец… Игроки захохотали, когда он сказал:
— Я не хочу больше играть…
— Отчего же, душа моя? — спросил Гороблагодатский.
Тавля взглянул на него с ненавистью, но, не сказав ни слова, удалился потешаться над первокурсными… Кучка продолжала игру в постные. Но вдруг один из играющих поднял нос и понюхал воздух.
— Кто это? — спросил он.
Поднялись носы и других игроков. Потом все подозрительно посмотрели на Хорька.
— Ей-богу, братцы, не я… вот те Христос, не я… хоть обыщите…
— Чичер!.. — провозгласил Гороблагодатский.
Человек десять вцепились Хорьку в волоса, а один из них запел:
— Чичер, ячер, на вечер; кто не был на пиру, тому волосы деру; с кровью, с мясом, с печенью, перепеченью. Кочена иль пирога?
— Пирога, — пищал Хорь…
— Не проси пирога, мука дорога. Чичер, ячер, на вечер; кто не был на пиру, тому волосы деру; с кровью, с мясом, с печенью, перепеченью… Кочена иль пирога?
— Кочена.
Снова почали и опять пропели «чичер»…
— Кок или вилки в бок?
— Кок! — отвечал истасканный Хорь.
После этого, отпустив в его голову несколько щелчков, отпустили его с миром, говоря:
— Не бесчинствуй!..
— Черти эдакие! — отвечал Хорь. — Я в другой раз еще не так!
Семенов, видя, как таскали Хоря, шептал:
— Так и надо, так и надо!
Но Гороблагодатский схватил Семенова сзади и положил на парту вместо того, кто должен был наводить; с другой стороны придержали Семенова за голову. На спину его обрушились жесточайшие удары. Он шатался, когда поднялся. Не его спине было переносить такую тяжесть здоровых ладоней. Осмотрелся он бессмысленно кругом. Кто бил? за что?.. Семенов упал на парту и зарыдал. Темнело в классе; еще несколько минут, и зги не увидишь.
— Братцы, — заговорил Семенов, опомнившись, — за что вы меня ненавидите?.. все!.. все!..
Голос его был заглушен хоровою песней. Сумерки развивались быстро; едва можно рассмотреть лица; цвета и линии пропадают в воздухе, остаются одни звуки.
Семенов пробрался к окну и с гнетущей тоской и злобой на сердце смотрел на неприветливый двор, в непроглядную тьму зимнего скверного вечера. Припомнилась ому родная семья. Отец давно уже встал от послеобеденного сна; добрая мать, которой он был любимцем, вносит теперь самовар в гостиную; брат и две сестренки уже около стола, щебечут и смеются; звенят чайные ложки и блюдца, и легкий пар идет от живительной влаги. «Домой бы теперь!..». Он закрыл лицо руками, приклонился к стеклу и опять зарыдал… Но вдруг плач его пресекся… Ужас напал на него, и он задрожал всем телом. Страшна такая жизнь, какую он испытал сегодня. Он забыл физическую боль тела, лишь только в груди залегло что-то и мешало дышать. Отупел он от страху, и неотразимо ясно представилось ему: «Отверженец!., тебя все ненавидят! и даже предвидеть нельзя, что с тобой сделают! быть может, сейчас ударят в спину, вырвут клок волос из головы, плюнут в лицо…». В классе совершенно темно, потому что начальство из экономического расчета зажигало лампу только в часы занятий. В этой темноте могут сделать с ним что угодно, и не узнаешь, кто над тобой сорвет гнев свой и отомстит за товарищество. «Не буду больше», — прошептал он, и не было тени злобы в его душе. «Того и стою!» — прокрадывалось в его сознание. Он желал примириться с товариществом и душевно просил пощады. Он уже ненавидел начальство, сделавшее его фискалом, и готов был сам вырвать клок волос из головы того товарища, который займет его место. Семенов решился просить у всего класса прощения и публично отказаться от шпионства. Но вдруг он услышал, что будто кто-то крадется к нему; он в страхе поспешно оставил окно и неизвестно куда скрылся в темноте.
