Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев
У Горшкова защемило сердце, он пригнулся, выпрыгнул из окопа, устремляясь к высотке, услышал сипящий грозный звук – со стороны немцев летел снаряд, пригнулся, вжимаясь коленями в живот, в следующее мгновение плюхнулся в землю, плотно притиснулся к ней – показалось, что снаряд точно ляжет на место, где он находится, подтянул к себе ноги и замер.
Снаряд с грохотом воткнулся в землю неподалёку от Горшкова, приподнял здоровенный, ровно обрубленный, словно бы для памятника камень, поворочался немного и затих. Выждав несколько секунд, старший лейтенант изумлённо приподнял голову – снаряд не взорвался… Такое бывает, хотя и редко, – есть халтурщики и на германском производстве.
Горшков засмеялся облегчённо, словно мальчишка, вскочил проворно и сделал небольшую перебежку, устремляясь к сопочке. Не удалось полку подавить немецкие пушки, как и фрицам не удастся накрыть наши пушки и зарыть их в землю…
Старший лейтенант снова распластался на опаленной тропке, заполз в какую-то канаву – опять шёл немецкий снаряд.
Стволов у немцев было больше, чем у нас, и снарядов было больше…
Во рту Горшкова сделалось горько, словно он съел стручок перца, в уголках глаз проступили мелкие неприятные слёзы. Едкий дух рвал ноздри. После взрыва немецкого снаряда Горшков потряс головой и вновь вскочил на ноги.
Сопочка дымилась – сизые плотные клубни пробивались наружу сквозь тесные поры высотки, им тесно было внутри, макушки уцелевших кустов подрагивали обречённо. На середине сопочки снова пришлось лечь на землю, в гулко звеневшей, какой-то опустошённой голове опять возникла боль, виски сдавило – со стороны немцев опять неслись чушки – несколько… Ну хотя бы поберегли фрицы снаряды! Счёта снарядам у них нету.
И голос у немецких снарядов противный, наши не воют так тошнотно.
Минут через пять Горшков был уже у своих. Уютный, хорошо замаскированный окопчик был раскурочен и задымлен, сизая завеса стояла над окопчиком, будто фанера, и не двигалась ни туда ни сюда, большеголовый связист был убит – осколок срезал ему половину лица вместе с левым ухом, в сторонке, прислонившись спинами к земляной горбушке и по-рыбьи раскрывая рты, сидели Мустафа с Соломиным, таращили вывернутые из орбит глаза – таращили их да хлопали губами.
Неподалёку от них сидел Артюхов в изорванной телогрейке и окровавленными руками плотно прижимал к себе ногу. Горшков вначале не понял, что произошло, чего Артюхов так бережно держится за свою ногу, потом у него в висках заколотились медные молоточки.
– Долго ходишь, Иван, – тихо, словно бы приплыв из далёкого далека, нёсся до него слабый голос Артюхова, – помоги мне…
Артюхову оторвало ногу, она висела на сухожилии, старший лейтенант, чтобы не было большой потери крови, держал её на весу и крепко прижимал оторванную голень к себе. Бледное лицо его было спокойным, ослабший голос тоже был спокойным.
– Вот мать твою!.. – не удержался Горшков от восклицания, рот у него горько дёрнулся.
– Доставай нож! – Артюхов повысил слабый голос. – Переруби мне сухожилие!
Горшков неуклюже перехватил руками тяжёлую неувертливую ногу в располосованном до самой пятки сапоге, выдернул из-за голенища нож.
– Отрезай! – скомандовал Артюхов.
– Юра, погоди, может, к врачу? Давай я поволоку тебя… Доволоку ведь. Надо узнать, что он скажет?
– Нет. Отрезай ногу! – Побелевшее лицо Артюхова сморщилось от боли, на грязном лбу появился пот, струйками пополз вниз. – Действуй, земеля! – пробормотал он решительно и обречённо.
Горшков понял, что через несколько мгновений Артюхов потеряет сознание, закрутил головой протестующе, но Артюхов, накрыв своими руками руки Горшкова, притиснул оторванную ногу к себе и так глянул на командира группы разведки, что тому холодно сделалось.
Ощущая, как у него нехорошо подрагивает лицо, Горшков освободил свою правую руку и, просунув лезвие ножа между торцом оторванной ноги и сочащимся кровью и мозгом обрубком, сделал несколько резких пилящих движений.
Нога вместе с сапогом беззвучно хлопнулась на землю – в грохоте ничего не было слышно.
– Мустафа! – закричал, пытаясь своим голосом одолеть войну и её звуки Горшков, но Мустафа не услышал его, продолжал сидеть оглушённый, только глазами начал хлопать чаще обычного. – Мустафа!
Старший лейтенант выругался и, изогнувшись неловко, вытащил из полевой сумки бинт, разорвал облатку зубами. Артюхов глянул на него дикими белыми глазами, затем, заскрипев зубами, тихо пополз по стенке окопчика вниз – потерял сознание. Стремительно окунулся в горячую красную реку и плыл сейчас по ней, плыл…
Горшков приподнял обрубок ноги и, перехватив его чуть выше колена бинтом, перетянул крепко – надо было перекрыть ход крови, потом, порывшись в кармане телогрейки, выдернул прочную недлинную бечёвку – всегда держал при себе обрывок, на случай если попадётся какой-нибудь вражина, чтобы было чем скрутить ему лапы, – перетянул ногу дополнительно бечёвкой. Прямо по бинту.
Пока бинтовал ногу, Артюхов стонал от боли – хоть и без сознания он находился, хоть и грёб вёслами по кровяной реке, а боль проникала и туда, в его одурь.
– Тихо, тихо, тихо, – пробовал успокоить земляка Горшков, но тот продолжал стонать. Старший лейтенант метнулся к Мустафе, с силой тряхнул его за плечи. – Очнись!
Мустафа помотал головой – оглушение не проходило. Старший лейтенант кинулся к Соломину, по дороге носком сапога зацепил телефонную трубку, выпавшую из руки мёртвого связиста, та отлетела на несколько метров, шлёпнулась в выдранные корни какого-то куста, – тряхнул Соломина:
– Сержант!
Соломин, сидевший с открытыми глазами, закрыл их, потом открыл снова, глянул на командира безразлично, устало, – старший лейтенант понял, что тот, контуженный, не узнает его, тряхнул сержанта сильнее:
– Соломин!
Принесшийся на высоту ветер приволок едкую гниль, забил резким кудрявым дымом воронку – туда лёг снаряд. Погиб связист, прикрывший своей спиной наблюдательный пункт – в него всадились все осколки, а могли погибнуть все, весь окоп.
Старший лейтенант подсунулся под Артюхова, взвалил его на себя и, хрипя, корячась, потащил с высотки вниз. Когда слышал сипение очередного снаряда, останавливался, приседал и замирал в этой неудобной позе, морщился болезненно – боялся, не дай бог, осколки посекут Артюхова. Но ему везло, и Артюхову везло…
Горшков уже почти одолел спуск, когда из нашего окопа вылезли два пехотинца и поползли ему навстречу.
То, что стрелки так и не покинули свои окопы, было плохо – свидетельствовало, что никакого наступления не будет – провалилось наступление. Либо, понимая, что силёнок скоплено в общем-то мало, мудрое командование перенесло его на другой срок.
Старший лейтенант остановился и, поджидая пехотинцев, выбил изо рта твёрдый комок (это была слюна, смешанная с землёй), рукавом ватника стёр со лба пот. Горько, жалостливо пробормотал:
– Эх, Юра, Юра!
Было жаль Артюхова. Куда тот теперь без ноги, кому он нужен? Родине? В этом Горшков сильно сомневался: наша Родина научилась за последние пятьдесят лет отказываться от своих сыновей, верой и правдой служивших… Так было
