Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
И вот не стало этих вечеров, как и не было. Пришла тьма и закрыла от старой не только солнце, но и те нещедрые воспоминания — ничто их уже не будило.
Принялись Уточку спасать, кто как мог: водили к шептухе, возили к исцеляющей иконе, вдували в глаза перетертый сахар через соломинку, пока старая не ослепла совсем.
Приехали со службы Уточкины сыновья, вызванные телеграммами, — оба старшие сержанты сверхсрочной службы, в офицерских фуражках, с блестящими, под слюдой, лычками на погонах да скрипучих ремнях. В хате запахло хорошо выдубленной кожей, ваксой и новым слежалым сукном.
Встретила Ганна сыновей уже на ощупь, однако не плакала и не жаловалась на свою беду, — считала себя же и виноватой, что не сообщила о случившемся своевременно, — лишь улыбалась на радостях тихой, само-отреченной улыбкой и протягивала к сыновьям невидящие руки, натыкаясь ими то на твердые портупеи, то на значки, то на острые козырьки офицерских фуражек.
Увидя мать такой беспомощной, покорно улыбающейся куда-то в пустоту, сыновья крайне смутились и даже всплакнули, хотя это уж никак не шло им при такой строгой форме. Когда же первое, самое острое ранящее впечатление от материной слепоты немного притупилось, сыновья ласково поругали старуху — они тоже считали ее виновной в том, что случилось.
А вечером выпили за приезд, повеселели и показывали девчатам в клубе, как танцевать солдатскую польку — с эдакими выкрутасами да с прищелкиванием каблуками.
На другой день, надев старые материны телогрейки, братья починили плетень, нарубили полсарая ольховых дров, а покончив с этим, всунули матери в ладонь по нескольку новых хрустящих десяток и уехали: служба есть служба.
И снова зажила Уточка одиноко, понемногу привыкая к вечной темноте да к тропкам, которыми исходила всю свою жизнь на работу и с работы, в луг, по дрова и с дровами, к кринице и от криницы.
Весною, когда старые тропки терялись в лужах и грязи и протаптывались новые, Уточка чаще всего сидела дома, а когда подсыхало, выходила к калитке и спрашивала у прохожих:
— А где теперь тропки?
Прохожие, если им некуда было торопиться, брали старушку за руку и выводили на проталинки, а дальше она уже шла сама, неся на устах кроткую, словно навсегда застывшую благодарную улыбку…
Душно, сладко пахнет в низовом старухином саду цветущий терн, гудят в нем с теплой солнечной стороны пчелы, осы, что налетают сюда из леса попастись. Случается им и в хату к Уточке залететь. Тогда в ней делается веселее и уже не пахнет прелой пустотой, как это бывает зимой или поздней осенью: осы тоненько вызванивают под потолком, звучно, с разгона бьются о стекла или пасутся себе потихоньку на лавке под иконами, где еще с пасхи сберегаются Уточкой блюдце сладкой кутьи да горсточка недорогих конфет, — может, кто из малышей придет, будет чем полакомиться.
Иногда приходят Уточке тоненькие письма с треугольными штампами и переводы — всегда ровно на десять рублей. Сыновья писали, что служба идет нормально, что дети, то есть ее, Уточкины, внуки, которых она никогда не видела, растут и что войны — пусть мать не беспокоится — скоро не будет. В конце каждого письма обязательно приписывалось, чтобы мать берегла себя, ходила в лавку не проезжей дорогой, а лугами, чтоб топила в лежанке не для того лишь, чтобы стены были сухие, но и для душка и т. п. А дальше, в самом низу, после сыновьих поклонов, уже другим почерком писалось: «Дорогая мама! Примите также привет и от ваших невесток, Лили и Нюси, и от ваших внуков Юрика и Геника. До свидания».
Получив письмо, Уточка просила соседей прочитать его раз и другой, потом принималась диктовать ответ, который начинался всегда одними и теми же словами:
«Дорогие мои дети и внученьки мои бриллиантовые. Кланяется вам низенько ваша мать и бабушка и ждет вас в гости хоть на денек, если уж нельзя вырваться на дольше, потому что страх как хочется увидеть внучков — так хочется, что вот взяла бы и полетела…»
В этом месте соседка перебивала Ганну и спрашивала осторожно:
— Как же вы их, титко, увидите незрячая?..
— Да уж хоть ощупаю да голосочки послушаю, — улыбалась в потолок старая, нисколько не обижаясь на замечание.
Дальше она сообщала о том, что недавно назначили ей пенсию от колхоза, и просила, чтобы денег больше не слали, потому что ей хватит и казенных, а купили бы себе больше теплой одежды на зиму и харчей, которые «повкуснее». В лавку ж ей волей-неволей приходится ходить шляхом, так как луга перепахали и засадили осокорями, теперь негде и щавельку на борщ ущипнуть. Однако пусть они не волнуются: если мать и вырвется кое-когда в лавку за хлебом или селедкой, то шоферы видят ее еще издали и объезжают или останавливаются и тутукают…
И опять кланялась низенько, теперь уже не только сыновьему семейству, а и товарищам по службе, «которые без матерей выросли», и опять просила приехать хоть на денек, обещая внукам новый сачок на рыбалку, невесткам — по старинной вышитой сорочке и по два роменских рушника, «потому что они скоро выведутся», а сыновьям церковно-чистый воздух, настойку и соленого терна на закуску.
После того, как письмо было отправлено, Уточка принималась прихорашивать хату: споласкивала ведро, в котором время от времени собирался на дне рыжий колодезный ил, мыла пахучий вербовый кружок, которым накрывалась вода, скребла стол, табуретки, лавку, смазывала доливку, держа кисть в правой руке, а левой ощупывая уже смазанное, чтобы не оставить ненароком Сухой латки; протирала цветные картинки, приколотые к стенкам иголками акаций; только портреты сыновей, завешенные рушниками, да еще иконы не трогала, боясь Свалить на пол, и паучки спокойно ткали на них густую, словно рыболовная сеть, паутину.
Однако больше всего любила Уточка тот день, когда, по ее расчетам, сыновья должны были получить ее ответ и выехать домой. Тогда она надевала
