Сестрины колокола - Ларс Миттинг
Ульбрихт прокашлялся, прочитал длинное повествование о Сестриных колоколах из Бутангена и положил рукопись на стол. Воцарилась долгая тишина.
– Неплохо, – сказал представитель бургомистра. – Выдумка, чего и можно было ожидать от такого отсталого народа, как норвежцы, но тем не менее совсем отбрасывать ее не стоит. Нам нужно, чтобы церковь посещали, и одно дело – что́ мы можем показать, и совсем другое – что́ мы можем рассказать. Колокола с их звоном превращают эту церковь в объект более высокого порядка, обладающий эзотерической историей. Звон колоколов будет разноситься над городом и напоминать о нашем деянии.
Тогда, в далеком Дрездене с его кафе, с сетью работающих как часы железных дорог, в окружении блестяще спланированных городских кварталов, современных представлений о мире, Герхард усмехнулся вместе с Кастлером и Ульбрихтом.
Теперь его уверенность была поколеблена.
Похоже, ключ ко всему – девушка, встреченная возле омута. Этот проблеск, когда ему показалось, что она одета в красное; забранные кверху волосы; в то краткое мгновение ему открылся то ли сюжет художественного произведения, то ли ее глубинная сущность, а скорее всего, и то и другое. Само же мгновение промелькнуло, исчезнув для окружающего мира и оставив импульс, которому предстоит обратиться в искусство. Что такое произведение искусства, если не запечатленное мгновение?
Вечером он принялся рисовать ее. Но образ девушки невозможно было выделить из того хаоса чувств и эмоций, которые он переживал, пытаясь рисовать церковь. Стрелка его компаса крутилась без остановки. На бумагу просился другой рисунок, требующий от автора отдаться на волю более буйной, более смелой фантазии, где нашлось бы место и девушке, и тем ощущениям, которые он испытывал, глядя на колокольню. Он начал набрасывать какой-то пугающий рисунок, отчасти ради того, чтобы канализовать свой страх и справиться с ним. Да, сказал он себе. Что бы это ни было, но это предупреждение о чем-то, это посланец с размашистыми крыльями, инъекция неразбавленного ужаса. Добавляя штрих то там, то сям, он так и отключился над альбомом, а когда очнулся, лихорадочные видения исчезли, но перед ним лежал готовый карандашный рисунок.
На листе бумаги была изображена женщина с глубоко посаженными глазами, укутанная в одежды до пят. От нее будто исходила притягательная сила, схожая с той, что чувствуешь, подбираясь к самому краю обрыва, чтобы посмотреть, насколько он высок; в то мгновение, когда понимаешь, что падение с этой высоты будет смертельным, ощущаешь внезапное желание шагнуть в пропасть.
Все это на рисунке было. Да. Хороший рисунок. Слишком дерзкий, чтобы показать его в Академии художеств, но один из лучших у него. В этом рисунке была схвачена порывистость девушки.
В Академии художеств Герхарда научили рисовать любые предметы, имеющие неизменную форму. Он умел изобразить на бумаге пароход, локомотив, адмирала, на груди которого красуются ордена, умирающего тигра, церковь. Сердце, мозг, позвонок он тоже умел нарисовать. Анатомию он изучал в облицованном кирпичом подвальном зале, прозванном комнатой ужасов, – в банках со спиртом там хранились головы шимпанзе и змеи, но самое страшное зрелище представляли останки двадцати человек. Некоторые погибли при пожаре, и их иссушенные тела были рассечены поперек, а в застекленной витрине были выставлены черно-коричневые человеческие скелеты жертв тифозной лихорадки, и среди них пять маленьких детей.
Но преподаватели всегда требовали правдоподобия. Они не учили рисовать нечто расплывчатое, туманное, неземное – колебания и трепет – невыразимое ощущение того, что он нарушает покой почивших, без их согласия перенося их образы на бумагу; предчувствие, что некто в царстве мертвых взял его имя на заметку.
А теперь это произошло.
Он снова посмотрел на рисунок.
На этот раз ему удалось передать это ощущение.
На листе была Астрид Хекне, но что-то в ней казалось иным. И это иное, это сияние, было отражением ее человеческой сущности. Но невозможно, чтобы на ней была одежда, ее необходимо освободить от наслоений времен. Она должна предстать обнаженной. Герхард набросал четыре эскиза в полный рост, потом подробно затылок, волосы, которые на одном наброске были распущены по плечам, а на другом собраны в узел на макушке. Затем он попробовал одеть ее в длинное вечернее платье, но опять вернулся к композиции, где она бродит нагой между большими валунами.
Неплохо, сказал он себе. Но рисунок не излучает того магнитного поля, которое исходит от колокольни.
Не хватает цвета; надо писать маслом.
Уже тогда он решил, что возьмет только четыре краски – индийскую желтую для конуса света позади Астрид, жженую умбру в тени и лиловато-коричневый капут-мортуум на ее лице, а все остальные оттенки и черты лица выписать, смешивая три эти краски. И только для платья он использует красную киноварь.
Такие цвета он выбрал сознательно. Эти природные пигменты имеют отчасти непристойное происхождение. Капут-мортуум – «мертвая голова» – изначально добывался из человеческих черепов. Из теории цвета, усвоенной в Академии художеств, он узнал, что индийскую желтую изготовляют из мочи коров, вскормленных листьями дерева манго, а слово «умбра» на некоторых языках означает неясные, эфемерные образы призраков, вроде полтергейста. Тюбик киновари был самой дорогой вещью, которую он когда-либо покупал, поскольку киноварь содержит природный сульфид ртути.
Картину Герхард создал в один прием, как будто он стоял на большом камне у берега и должен был успеть закончить работу до наступления прилива. Убрав руки с запачканными краской пальцами за спину, он отступил на шаг и присмотрелся к своему творению.
Готовая картина не походила ни на что из мира дневного света. Она словно прорвалась из глубин души, из тех дебрей, где гнездится страх, пугающая, как внезапно пропавший нож. Но она не была творением безумца, напротив, в ней всего было в меру, она была хороша. Заканчивая очередную работу, он нередко чувствовал, как по спине бегут мурашки, но на этот раз дрожь била его так же долго, как когда он увидел возле омута Астрид.
* * *
На следующее утро Герхард Шёнауэр затосковал по дому. Прочь из Бутангена, прочь из Дрездена; домой, в большую двухэтажную квартиру над нотной лавкой фрау Хенкель, уютно скрытую за городскими стенами Мемеля; домой, к утренним ароматам из кондитерской через улицу господина Манлихера с сыновьями; домой, к ветру с Балтики, доносившему запахи сладкой выпечки до его окна; домой, в его детскую комнату с фаберовскими карандашами и альбомами для рисования.
Герхард сел в постели
