Пуанты для дождя - Марина Порошина
Моцарт смотрел на нее внимательно, ждал.
— Вы тоже должны любить этого человека в ответ. Иначе вы никогда не простите ему то, что он проживает вашу жизнь. Это не мои слова, это папа мне так всегда говорит: Ларочка, я уже такой старый, что мне давно помереть пора, но благодаря тебе я теперь уже твою жизнь живу… Мне не жалко, только подольше бы!
Порыв ветра сорвал наконец подсохший лист с ветрового стекла, унес куда-то вбок вместе с другими разноцветными лоскутками. Лариса Борисовна, спохватившись, бросила взгляд на часы и заторопилась:
— Евгений Германович, вы простите меня, что заморочила вам голову своими рассказами. Мне пора. Спасибо вам за кофе и спасибо, что приехали, мне стало гораздо легче.
— Подождите, я провожу! Возьмите мою куртку, из машины же холодно…
— Не нужно, я уже тут все ходы-выходы знаю, отсюда по переходу быстрее добегу, — она уже приоткрыла дверь, в салон ворвался холод.
— Лариса Борисовна, вы простите меня, и не отвечайте, если не хотите… Вы никогда не жалели о том, что тогда не уехали?
Она вышла, подняв голову, посмотрела на окна больничного корпуса — где-то там ждал ее отец, и мысленно она уже была в больничной палате. Но все же ответила:
— Было… поначалу. А потом я поняла, что мы не любили друг друга так, как мои родители, и вполне смогли жить по отдельности. Так что и жалеть особенно было не о чем. До свидания, Евгений Германович!
— А можно я завтра приеду? — крикнул ей вслед Моцарт. — И если вам что-то надо, я привезу…
Она кивнула и, торопясь, ушла в сторону какого-то крыльца. Уже открыв дверь, помахала рукой и крикнула:
— С Петей занимайтесь, я проверю!
Моцарт лихо выехал с больничной парковки и дал по газам. Он совершенно забыл о размолвке с Надеждой Петровной, послужившей поводом для столь важного разговора, и думал только о том, что Лариса Борисовна обещала проверить его успехи. И о том, что она разрешила приехать!
— Влюбился, старый дурак? — в очередной раз спросил он, строго посмотрев в глаза своему отражению в длинном зеркале. И сам себе честно ответил — нет.
Просто он чувствовал себя Белым Бимом Черное Ухо, была такая книга про собаку, многие помнят, который давным-давно потерялся, а теперь его нашли. Теперь он не пропадет в одиночестве. Поэтому ему срочно надо домой, садиться за инструмент и заниматься, заниматься, и жизнь обязательно наладится, он, правда, не знает, как, но вот он будет учиться, будет играть — и наладится!
Надежда Петровна кусала локти. Иными словами, она сожалела о своем опрометчивом поступке, и если бы кусание локтя могло бы как-то исправить ситуацию, она, ей-богу, как-нибудь извернулась бы и укусила. А теперь она просто сидела в своей комнате, смотрела в окно и ничего там не видела: ни погоды, ни природы, даже помойки, которая всегда выводила ее из себя, и той в упор не замечала.
Всю глупость ее поступка вчера обрисовал ей Пашка. Когда она вернулась домой от Моцарта, сын жевал бутерброды, запивая холодным чаем и пялился в телевизор, где гонялись за мячом какие-то идиоты.
— Чай погреть — руки отвалятся? — прицепилась к нему Надежда Петровна, страстно желая поскандалить.
— А пожрать у нас ничего нету? — подставился, дурачок.
— Пожра-ать?! — Надежда Петровна пришпорила метлу и взвилась к потолку. — А ты купил, из чего приготовить, чтоб пожрать? Или все я должна?!
— Да я просто так спросил, мало ли, — удивился сын. — Ты же знаешь, что у меня зарплата только в среду. Вот в среду и куплю. На всю неделю.
— Я тебе в среду и приготовлю на всю неделю! — отрезала Надежа Петровна. Приземлилась на табуретку, подперла кулаком щеку и шмыгнула носом. Скандалить расхотелось, это все влияние Моцарта с его интеллигентскими штучками: орать нельзя, слова использовать выборочно, и вообще, все лучше решать мирным путем, тьфу.
— Ты чего, мать? — удивился Пашка и даже звук убрал в телевизоре. — Случилось чего? Уходила такая довольная.
— Дура потому что, — поделилась Надежда Петровна. — Раскатала губу. А он мне денег дал.
— Денег — это хорошо, — заинтересовался Пашка. — А за что?
— Вот именно — за что. За то, что я готовлю, прибираю, стираю-глажу и все такое. А он мне за это денег, представляешь?
— Так мало дал, что ли? — честно пытался вникнуть Пашка. — Чего ты обиделась-то?
— Я не за деньги! — опять было взвилась мать, но сразу сникла. — Я из хорошего отношения…
— А-а… — Пашка покачал головой и глотнул холодного чая.
— Что — а-а-а? — передразнила его Надежда Петровна. — Вот ты мне скажи, как мужик, два раза разведенный — какого… черта вам надо? Жены у тебя были хорошие, заботливые, что Ольга, что эта… как ее? В чистоте жил, в уходе. Нет, сбежал к матери, сидишь тут, чай холодный пьешь и что пожрать спрашиваешь.
— Как мужик? — прищурился Пашка. — Да пожалуйста! Я скажу. Эти ваши готовки-уборки ведь не бесплатные…
— Я денег не просила… — начала было Надежда Петровна.
— Ты, мать, молодец, да, что денег не просила. Вот просто умница. Но ведь вы за ваши готовки-уборки на мужика хотите ошейник надеть. И чтоб у ноги ходил, а на улицу — только пописать. И сразу домой! Какой футбол, охренел?! — взвизгнул Пашка так, что мать подпрыгнула. — К маме обещали заехать, у нее кран течет! Опять со своими козлами пивом наливался?! Картошка на даче не копана! Так что ты молодец, мать, что задаром у него горбатилась, бескорыстная, типа. А он не дурак, просек, что бесплатно-то дороже получается. Уж лучше деньгами.
— Да я его пожалела! Анька сбежала, так он отравиться хотел! — возмутилась мать.
— Ну и отравился бы, тебе-то что?
— Так человек же… Нельзя так.
— Ну, человек. Так спасла человека — и иди себе дальше по своим делам. Так нет, ты к нему как с утра уйдешь, так до вечера тебя и нету. Достала ты его. Он, может, как проспался, так обрадовался, что жена свалила. Противная тетка была, кстати. Он, может, подумал, что свобода. А тут ты. Я сбежал, а ему — некуда. Нафиг вашу семейную жизнь!
Надежда Петровна сидела, обдумывая сказанное. Потом молча встала, ушла к себе в комнату и через минуту вернулась с бутылкой вина, припрятанной еще с ее дня рождения.
— А водки нет? — с надеждой спросил Пашка. —
