Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин

ноги не слушаются, но я упрямый, доковылял как-то до окна, — очень мне на улицу посмотреть хотелось — на жизнь, значит. А улица за окном, как назло, скучная оказалась. Безлюдная. Она, правда, небольшая, в квартале напротив моего окна домиков десять от угла до угла, не больше, но хоть бы кто по тротуару прошел — хоть человек, хоть курица, хоть собачонка. Живой кто-нибудь — а то никого. Решил я уже обратно на койку, как тут на углу, что справа, автобус остановился. И опять-таки — никто из него не вышел, никто в него не вошел, ну а он стоит, сколько там по графику ему положено — ждет пассажиров. И тут, представь себе, пассажир показался — из-за левого угла. Выходит из-за того угла мужчина в светлой кепке и светлом плаще — увидел автобус и побежал. Заметь, Медведев: один мужчина вышел из-за угла и один мужчина побежал к автобусу. И вот тут на моих глазах и случился тот фокус: был один мужчина и сразу стало их два. Одинаковых. Не то, чтобы так — кепка и плащи одинаковые, а все. На все сто процентов двойняшки. И не только с виду двойняшки, а вообще — один правую ногу поднимает и другой — правую, тот левой рукой взмахнет — и этот левой. Так они и бегут к автобусу. Одинаково бегут — ни передний быстрее, ни задний медленнее, а дистанция меж ними, представь себе, Медведев, все увеличивается и увеличивается. А как половину квартала пробежали, стала дистанция, наоборот, уменьшаться. Уменьшалась, уменьшалась, пока у самого автобуса задний не догнал переднего. Догнал, и представь себе, вошел в него. Как они отделились друг от друга — этого я не заметил, а как вошли друг в дружку — это я своими глазами видел.

— И в автобус поднялся уже один? — тихо спросил я.

— Один. Зачем же им на два билета тратиться, — пошутил Угаров и рассмеялся. А я не рассмеялся. Мне как-то не по себе стало.

— А вам… а вы не испугались? — спросил я.

— А чего мне было пугаться? Я же в госпитале — кругом медицина, сколько ее там по штату положено. А я, слава богу, в своем уме был и сразу же сообразил, что это у меня глазная болезнь какая-то. Дежурный врач, правда, ничего не определил. Молодой он был, неопытный еще — этот дежурный. Зато специалисты — глазник и невропатолог — в один момент диагноз поставили: осложнение от гриппа — неврит отводящего нерва. А нерв этот глазным яблоком движет. Вот его мне и повредил мой грипп. Ясно тебе, Медведев?

— Ясно, — сказал я, а сам подумал: как же это ему нерв повредило? Ведь они у него железные. Только и железные, видно, иногда сдают. Вчера они у него определенно сдали, основательно они его вчера подвели. Вот и нарушился железный порядок, вот и выскочило откуда-то это «Жаль». Ну, а сейчас… Сейчас он, судя по всему, уже не жалеет, что тогда в марте не шлепнул меня.

Сейчас, судя по его дружелюбной улыбке и дружелюбному взгляду, он готов по-прежнему любить меня, готов по-прежнему терпеть мои «шпильки» и прощать мои дерзости.

Так оно и есть:

— Послушай, Медведев, а что если нам вечером встретиться в «Отдыхе»? У меня к пиву закуска мировая есть. Почему не спрашиваешь, какая? Эх, ты! Ладно, ладно, скажу, не буду томить — вобла у меня есть, фронтовичок один с Волги прислал. Это такая, я тебе доложу, рыбешка — закачаешься. Понюхаешь — голова кругом, на солнце посмотришь — вся просвечивается. Ну, чистый янтарь, а не вобла.

* * *

В тетради моей осталось чистых страниц двадцать. Вот заполню их, и конец этой истории — всего на день, на два работы. Только сегодня мне почему-то не пишется. В какой-то мере виноват в этом Олег. Он младший брат моей жены, но характером они совершенно разные, настолько разные, словно они не из одной семьи и, больше того, не с одной планеты. Олег добрый, серьезный парень и учится он отлично — он на юридическом, — и если что и помешает ему стать хорошим юристом, так это его неодолимая страсть к писательству. В прошлом году он изводил меня стихами, а в этом году переключился на другие жанры.

— Можно, Сема, я на твоей машинке немного постукаю? — сказал он мне сегодня утром.

— Стукай, только осторожно.

— Будь спокоен, Сема.

— А что у тебя: роман? Повесть? Любовные письма?

Он усмехнулся — мол, стану я такими пустяками заниматься.

— Совсем из другой оперы, — сказал он. — Я всего-навсего хочу записать впечатления от практики. Что-то вроде отчета. Может, потом пригодится.

— Что ж, валяй, Олешка, дело нужное.

Драть его надо розгами или солдатским ремнем, этого милого Олешку, за то, что он ухитрился всего за несколько часов превратить мой кабинетик в самый настоящий свинарник. И это не впервой так. И всегда у него одно и то же оправдание: «Заработался! А тут как раз время бежать на лекцию». И на этот раз, конечно, так было: заработался, спохватился, время бежать на лекцию или на свидание. И побежал. А добрый Сема… А Сема у нас, конечно, добрый и покладистый. И кроме того, у нас такой «естественный порядок». Олег мусорит, а я прибираю. А мусорит он, надо сказать, гениально. Я знаком со многими литераторами, и ни у одного из них такого количества «отходов производства» не видел — может, потому, что литераторы больше ценят бумагу, чем мой «правовед». Он отстукивает на машинке несметное количество проб, набросков и вариантов, он может из-за одного не так написанного слова выдрать лист из машинки и, скомкав, бросить. Сегодня их было в моем кабинете больше, чем вчера, этих скомканных, отброшенных проб и вариантов, они валялись повсюду: и на столе, и под столом, и на стульях, и на диванчике. Я собрал все это — и потому собрал, что последние годы стал любить порядок, и еще потому, конечно, что жалко Олега — он парень рассеянный и вместе с ненужными бумажками мог выбросить и нужные, а потом будет мучиться, искать.

Я разгладил смятые листы и сложил их стопкой… Судя по этим «отходам производства», Олег отстукал сегодня на моей машинке, конечно, не отчет о практике, но и не роман и не повесть. Это явно драматургия: может пьеса, а может киносценарий — не пойму.

Я бы, конечно, не стал читать без спроса чужую рукопись — рукопись Олег, конечно, унес —