Якобы книга, или млечныемукидва - Антон Павлович Лосевский
Уж не знаю, какая сила: любопытство ли, легкомысленность или же что-то третье затянули меня именно в то здание. По большому счету мне хотелось просто остыть от неожиданной для апреля духоты и взглянуть на молодых юмористов хоть одним глазком, потому как всегда приятно побыть в свидетелях чужой заурядности и неубедительности. Едва я вошел в юморную комнату, как на меня тут же набросилось развеселое разнополое жюри в оранжевых и розовых эстрадных костюмах. На это я, извиняясь, поведал им историю про то, как я просто вышел за хлебом, но оказался в вихре событий, и вот заглянул сюда, рассчитывая передохнуть от жара, может быть даже, если выпадет случай, утолить жажду. К огромному недоумению, жюри воспринимало мое повествование как должное, сопровождая прослушивание смешками и вытиранием пота с ухмыляющихся лбов. То ли нетипичная для сезона температура воздуха, то ли отсутствие других соискателей на момент моего появления, сделало членов жюри податливыми и смешливыми: они принимали мой правдивый рассказ в качестве некой программы, которую я старательно репетировал для них долгими зимними вечерами. Как бы то ни было, меня взяли на гастроли, и сколько я ни пытался их убедить, что действительно оказался здесь совершенно непреднамеренно, никто этому так и не поверил: дамы и господа из жюри пребывали в полной уверенности, что все мои разубеждения – это финальная часть уморительного в своей нелепости выступления.
Если честно, не сразу я понял, куда попал. Гастроли сулили гонорары и успех, но у меня по-прежнему не было никакой программы, даже черновиков или наметок. Я провел множество бессонных ночей, силясь сочинять что-нибудь по-настоящему смешное, бодренькое, эдакое свежее слово в юморной науке, и все тщетно. Повертевшись в среде своих новых коллег, я приходил к очевидному выводу, что у меня имеется лишь два пути: пойти по их стопам или гулять самому по себе. Имея в виду, что моими коллегами были всякого рода матерые остряки и пошляки, непрестанно выдумывающие и перекладывающие на новые рельсы старые шутки про половую жизнь, а также генерирующие всевозможные незаурядные ситуации и телодвижения, вроде монологов путем движений своими ягодицами с синхронным голосовым сопровождением, я дополнительно укреплялся во мнении, что первый путь для меня не столько даже тернист, сколько вовсе непроходим. Именно поэтому моей отличительной чертой стало другое: я взял за основу тот самый случай, который и привел меня на сцену. Проще говоря, без особых затей говоря то, что думаю по различным поводам и явлениям, что видел вчера, сегодня и на основе реальных событий уже вижу завтра. И вот что действительно смешно: люди смеялись, хотя ничего смешного обычно я и не озвучивал, неся какую-то околесицу мистических прозрений, перенесенную на исторические слои или бытовые почвы.
Вот так я и узнал, что люди смеются только оттого, что взяли билет на смешное шоу, потому что они уже пришли и желают смеяться, а значит, будут корчиться от смеха, даже если просто показать им любой палец любой руки. И если не показывать им любой случайно выскочивший из кулака палец, люди станут смеяться над тем, что им не показали палец, потому как твердо уверены, что на сцене происходит и произносится нечто осмысленное, актуальное и добродневное; в особенности, когда не слишком-то понятно, о чем вообще идет речь. В такие моменты публика заливается еще гулче, дабы не уронить себя в глазах окружающих и ничем не выдать свою постыдную неспособность усвоить очевидное остальным.
Так уж вышло, что каким-то образом я отгастролировал на южных курортах три летних сезона. Больше скажу – это чуть было не стало моей профессией. Завсегдатаи курортов узнавали меня, брали автограф и привирали, что приезжают специально на мои выступления. Мне это вовсе не льстило, потому как я знал уже эту публику насквозь и понимал, что юморные представления нужны им лишь как пауза между дневным прогреванием пуза на пляже и ночными посиделками в летних кафе. Со временем мои программные речи становились все бессмысленней и бессвязней, и хоть бы кто обратил на данный факт внимание, выступив с непримиримой критикой этого или же затребовав чего-нибудь репертуарно-новенького. Однако же юморных боссов не волновало ничего, кроме наполняемости залов, а наполняемость естественным образом обеспечивалась отсутствием других форм досуга на курорте; уж не знаю, во сколько эта монополия обходилась моим тогдашним боссам…
И в тот памятный день, вернее вечер, в котором я засветился, значит, в круге света, на сцене, откуда должен был передать в зал некую шутку, чтобы в нем погоготали над сказанным, как-то внезапно и вдруг я дозрел до решения о завершении карьеры юмориста, пронзенный мыслью, что все это уже совсем не смешно, что хватит морочить людям голову, занимаясь делом, лишенным всякого смысла, пропадая в нелюбимых городах, развлекая неприятных мне пассажиров, стирая свои лета в интересах бизнеса, построенного на неискушенности публики и ее утомленности солнцем.
В ту секунду, когда решение назрело, словно падкое яблоко, и я уже выдавливал из себя шутника, набирая в легкие тяжкого воздуха, в последний раз всматриваясь в размытую портящимся зрением толпу, кашлянув (вполне искренне, кажется, кашлянув), я запросил минутку внимания, хотя на практике мой последний залп не занял и минуты.
