В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - Лори Фрэнкел

кажется, для них это создаст лишнюю путаницу. — Женщина заламывала пальцы, словно плела из них косички. — Зачем говорить им, а потом сразу требовать, чтобы забыли? Пришлось бы долго объяснять, просто чтобы заставить их понять, а потом снова долго объяснять, что они больше не должны об этом упоминать. Так что мы подумали, разве не лучше просто позволить природе делать свое дело?

— Природе? — переспросили хором Рози и Пенн.

— При условии, что мы ничего не скажем, наши девочки будут смотреть на вашу и естественно считать ее одной из них. Ведь этого все и хотят, верно?

— Полагаю, да. — Рози не очень понимала, в чем именно состоит возражение, но казалось, что оно должно быть.

— В общем, я просто подумала, что следует дать вам знать об этом. — Марджинни снова улыбнулась той искренней улыбкой. — Пусть это останется самым неловким разговором из всех, что впредь будут между нами.

И как могла Рози не согласиться?

— Ты рассказала? — Пенн убрал руку с ее талии, как только закрылась дверь.

— Да? А что, нельзя было?

— Не знаю. Пожалуй, я этот момент не продумал.

— Как и я.

— Почему ты сказала?

— Потому что это правда? — предположила Рози. Получилось, как вопрос.

— На самом деле нет.

— Неправда?

— Что она на самом деле мальчик? — поднял бровь Пенн. — Нет, она на самом деле не мальчик.

— Я не говорила, что она на самом деле мальчик. Я сказала, что когда-то она была мальчиком.

— И это тоже не совсем правда.

— А ты бы что сказал? — спросила Рози.

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего. Я просто сказал бы: «Это моя дочь, Поппи».

Рози подумала о Джейн Доу, истекшей кровью у нее на руках. Подумала о пальцах Чеда Перри, отдергивающихся от того, что нашли под юбкой, словно он укололся ведьминым веретеном. Если изначально ничего не сказать людям, неизвестно, когда они могут узнать сами.

— До них бы дошло. Со временем.

— Как?

— Вот это-то меня и беспокоит.

— У нас давненько не было соседей, — признал Пенн. — Но не думаю, что соседи видят друг друга голыми. Как правило.

— Так, значит, мы просто никому ничего не говорим?

— Не знаю. Как прошел разговор?

— Ужасно, — созналась она. — Странно. Неловко. «Смутительно» для всех.

— Хочешь провести такой же еще сорок или пятьдесят раз на этой неделе? Со всеми, с кем познакомимся на барбекю, на детской площадке в школе, со всеми новыми друзьями детей и их родителями?

— Не хочу.

— Кроме того, — продолжал Пенн, — как на вид определить разницу между Синди Калькутти и Ником Калькутти?

— Что ты имеешь в виду?

— Как ты узнаешь, кто в ответ на твой рассказ скажет «о, круто», а кто полыхнет ненавистью и насилием? Или кто скажет «о, круто», а втайне будет полыхать ненавистью и насилием?

Пенн представлял свое воображаемое огнестрельное ранение. Представлял, как его кулак снова и снова врезается в лицо Ника Калькутти.

— Никак, — согласилась Рози.

— Я понимаю, что мы не по данной причине переехали, — добавил Пенн, — но это отличный бонус. Не каждый должен знать. Она может какое-то время побыть просто Поппи. Мы ведь можем рассказать людям позже.

— Когда?

— Не знаю. — Он пожал плечами. — Позже. Когда хорошо узнаем их. Когда будем уверены, что в безопасности. Когда придет подходящий момент.

Может, в теории и существовал такой подходящий момент, но за эти годы Рози и Пенн осознали, что найти его невозможно. В первые пару тысяч моментов после того, как они сводили с кем-то знакомство, было слишком рано; история Поппи была слишком неловкой и сложной, слишком интимной, и слишком рискованно было делиться ею с новыми знакомыми. Но к тому времени, как те становились близкими друзьями, было слишком поздно. Вероятно, где-то в промежутке между одним и другим и возникал тот подходящий момент, когда вы достаточно близки, чтобы рассказать, но еще не настолько, чтобы стало проблемой предыдущее молчание. Однако этот момент был бесконечно малым, слишком поверхностным и быстролетным, чтобы уловить его даже задним числом.

— Ты можешь рассказать в любое время, — сказал Пенн, — но, когда люди узнают, они уже не смогут это разузнать.

И просто поразительно, сколь многое из такого короткого утверждения оказалось неправдой!

Во время барбекю Пенн вспомнил, кем еще могут быть соседи: теми, кто развлекает твоих детей. У Эллиотов — через два дома напротив через улицу — были близнецы месяцем старше Ригеля и Ориона, Гарри и Ларри. И хотя Пенн и Рози втайне подумали, что рифмовать детей — ненужная путаница, а Эллиоты втайне подумали, что давать имена в честь созвездий — ненужная заумь, когда Рози позже пошла их проверить, то обнаружила всех четверых в старых, связанных Ригелем пиратских повязках на глаз, сгрудившихся вокруг карты окрестностей (с кладами) и едва не пританцовывающих от восторга. У Кайенн Грандерсон было открытое лицо, копия маминого, и широкая улыбка, но в дополнение отцовская склонность к неуправляемой болтливости. Если Фрэнк поначалу произвел впечатление человека неловкого и отталкивающего, то его дочь казалась непредсказуемой и опасной. Интригующе опасной. Она познакомила Ру и Бена с детьми постарше, и когда Пенн пошел на разведку, то обнаружил семерых или восьмерых, сидящих кучей на одеяле в углу двора. Один парнишка бесцельно бренчал на гитаре, Кайенн положила голову Бену на колени. Тот застыл, явно не веря в свою удачу, боясь, что, если шевельнет хотя бы пальцем, она может осознать собственные действия, и тогда встанет и уйдет. (Пенн, у которого было больше опыта в таких вещах, отметил, что, судя по виду Кайенн, у нее не было ни малейшего желания куда-то уходить.) Ру метал мрачные взгляды в гитариста, впервые осознав, что игра на флейте на барбекю у соседей