Учебный плац - Зигфрид Ленц
Шефу надо было еще многое записать и обговорить с Доротеей, и мы оставили их одних. Иоахим с Иной пошли в Холленхузен, у меня охоты не было, я поднялся в свою клетушку и сразу же увидел что-то на подушке, что-то растрепанное — небольшого формата коричневая книжица ведьмы-травщицы, которую Доротея всю сама исписала. У меня голова пошла кругом, я не осмелился открыть ее, я крепко сжал книжицу и стал ходить взад-вперед по клетушке, но потом все же раскрыл, там стояло: «Бруно, на память о нашем Дне открытых дверей».
Позже я прислушался к разговору внизу, но впервые не мог разобрать, что они обсуждали, я уловил только, что они чокались толстыми стаканами; может, оттого не мог разобрать, что крепко сжимал коричневую книжку и слышал при этом другие голоса, пугающие голоса, а иной раз и смех.
Знать бы мне только, где потерял Бруно эту книжицу; я уже выучил ее почти всю наизусть, когда она внезапно исчезла, ни под подушкой, ни в тайнике за широким плинтусом ее не было, она пропала, как многое другое, исчезла безвозвратно. Вполне может быть, что у меня многим вещам просто неприютно, Магда однажды сказала, когда я, едва ли не на другой же день, потерял ее футляр с ножницами и ногтечисткой:
— Правда, Бруно, тебе можно дарить вещи только с куском веревки и сразу же их к чему-то привязывать, закреплять узлами. — И добавила: — Кто так много теряет, как ты, с тем, конечно же, что-то неладно.
Перевод И. Каринцевой.
Быстро на станцию, в буфет, где под стеклянным колпаком, красиво сложенные горкой, меня ждут холодные тефтели, за четверть часа я вполне управлюсь, две тефтельки и бутылка лимонада. Эвальдсен и не заметит, что я куда-то исчезал, сам он, едва съев свои бутерброды и сложив пергаментную бумагу, всегда ложится в тенечек. Мне не хватило того, что дала мне Лизбет; когда на обед вареная рыба, полагается всего одна штучка, а от вареной рыбы, не знаю даже почему, у меня лишь сильнее разыгрывается аппетит. Бледная буфетчица за стойкой даже не дожидается заказа, она наперед знает, что мне нужно, и, едва я вхожу, уже снимает стеклянный колпак с тефтелей, улыбается мне и откупоривает бутылку лимонада. Если б только здесь не так воняло табаком и лизолом.
Тут уже сидит посетитель, на этот раз я не один, там под полкой, где пылятся вымпелы холленхузенского Общества взаимного кредита, сидит кто-то в мятой куртке и попивает пиво; да это никак Элеф, во всяком случае, это его кепка висит на спинке соседнего стула. А теперь и он узнал меня.
— А, господин Бруно… — Его поклон, его усики, вопрос, что звучит в его приветствии.
— Иди сюда, — говорю я, — подсаживайся.
Как уверенно несет он свою кружку с пивом, а ведь он ее только пригубил.
— Ах, господин Бруно! С поездом приезжает сестра жены, и отец жены тоже, будут жить в большом деревянном доме, оба уже старенькие, больше посиживают на стуле, много места не займут, если шеф пожелает, могут и поработать, всю жизнь работали на земле, старой желтой земле, да слишком сухой.
Отчего после каждого проглоченного куска он кивает мне и чему так радуется?
— Нет, я не возьму у тебя сигареты, да и пивом не стоит меня угощать, мне надо поторапливаться, Элеф, много работы.
Хотелось бы мне знать, чего надобно здесь Дуусу, нашему полицейскому, хотелось бы знать, почему он так долго торчит у входа и оглядывает пустые столы в станционном буфете, не может же он не видеть, что, кроме нас двоих, меня и Элефа, тут нет никого. Как он ходит, даже не поймешь, как он переставляет ноги; усталый и хмурый, своей крадущейся походкой, безо всякого видимого интереса, он направляется к нам.
— Не угодно ли предъявить документы? — спрашивает он не меня, а Элефа, и тот сразу вскакивает и кланяется, роется в своей мятой куртке, ищет в одном нагрудном кармане, в другом, но вот он нашел, что искал, засаленный бумажник искусственной кожи, и протягивает его Дуусу, однако тот не берет его в руки, хотя Элеф дружелюбно говорит:
— Пожалуйста.
Как быстро до Элефа доходит, что Дуус не желает притрагиваться к бумажнику, а хочет лишь проверить удостоверение с места работы и вид на жительство. Элеф торопливо начинает перебирать бумажки, вытаскивает и выкладывает на стол газетную вырезку, вытаскивает скомканную иностранную ассигнацию и ее тоже выкладывает на стол, он дышит учащенно, теперь он извлекает засохшую, уже осыпающуюся веточку туи, так же мало годную служить удостоверением личности, как и паспортное фото молодой черноволосой девушки.
— Вот, — говорит Элеф, — прошу, пожалуйста, — и подает Дуусу бумагу со штампом.
Бумага действительна, Дуус читает ее и, кивая, возвращает обратно, но еще чего-то недостает — удостоверения с места работы, желательно и это проверить. Элеф копается, ищет, отделяет одну от другой слипшиеся бумаги, но удостоверения нет как нет, и Дуус напрасно протягивает руку.
— У нас, — говорю я, — Элеф давно работает у нас. — И еще добавляю: — Шеф это подтвердит.
Дуус и хотел бы этим удовольствоваться, но что-то а нем, видно, протестует, он задумался, ищет выход и наконец говорит:
— Предъявить документ в полицейском участке, в трехдневный срок.
Он поворачивается, не замечая поклона Элефа, а тот садится и, в растерянности бормоча что-то непонятное, еще раз перебирает содержимое бумажника, и вот, нате пожалуйста, находит написанное карандашом замусоленное письмо, в которое спряталось удостоверение с места работы, пожалуйста, но Дуус уже вышел на перрон, здесь с ним здоровается и вступает в разговор пастор.
— Спокойно, Элеф, сделаешь, как он велел.
Он поспешно засовывает все обратно в бумажник, на перроне уже собрался народ, сейчас придет поезд, надо скорей туда, встретить сестру жены и отца жены.
— Да-да, конечно, ступай, все в порядке.
Он поспешно кланяется и бежит к дверям, но что такое, видно, что-то забыл, возвращается.
— Так вот, господин Бруно, в воскресенье маленький пир, большая радость, вечером ждем господина Бруно, непременно… — И он уже убегает и, выходя, еще раз машет рукой, Элеф, в своих брюках дудочкой.
О таком я не раз мечтал. Будем надеяться, что ничего не случится до воскресенья, ведь не знаешь, что им там, в крепости, до того может прийти в голову, они ведь сообща возбудили дело о признании шефа
