Музей современной любви - Хизер Роуз
— Ты учишься на художника? — спросила девушка, польщенная, но по-прежнему настороженная.
— Я мясник, — ответил парень. — Но приходил сюда несколько раз. Не думаю, что мне удастся посидеть, но это ничего.
— Ты действительно мясник? — спросила Бриттика. Почему-то это ее разочаровало. А потом она подумала, что в такой рубашке он, наверное, мясник-миллионер. Какой-нибудь нью-йоркский наследник.
— Да, мясник. А что, это плохо?
— Нет, просто…
— Откуда ты? — спросил парень.
— Из Амстердама. Я приехала только ради этого перформанса.
— У тебя прикольный акцент. И каково твое впечатление о ньюйоркцах?
— Что они на удивление терпеливые. Потому что я действительно видела только этот перформанс.
Парень ухмыльнулся.
— Тогда позволь сказать тебе: мы все тут поэты. Даже девелоперы, бюрократы и бруклинские мясники. Стоит только спросить нас, как мы относимся к этому городу, и мы немедленно впадаем в сентиментальность. Вот так мы здесь и живем. Нью-Йорк гораздо романтичнее Парижа.
— Ты был в Париже?
— Видел в кино, — рассмеялся парень. — И когда-нибудь обязательно туда выберусь. — Он указал на Абрамович. — Вот почему этот перформанс здесь зашел. Думаю, в любом другом городе получилось бы гораздо хуже. Там понадобилось бы больше усилий. Ну, знаешь, мультимедиа и всякое такое. А вот нас это устраивает. Потому что дает крошечную возможность вспомнить, что мы поэты, даже если никогда не напишем ни строчки. — Он взглянул на часы. — Мне пора.
— Приятно было пообщаться, — сказала девушка, не желая, чтобы он уходил. Ей до смешного хотелось поцеловать его на прощание. — Я Бриттика, — повинуясь порыву, добавила она, протягивая ему руку.
— Может, еще увидимся, Бриттика.
— Как тебя зовут? — поспешно спросила она.
Молодой человек ухмыльнулся.
— Чарли.
— Ты вернешься? — спросила она. — Вернешься сюда?
— Вернусь. Я пробуду в Нью-Йорке до самого конца.
— Надеюсь, я увижу тебя раньше.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Требуется мужество, чтобы вырасти и стать тем, кто ты есть на самом деле.
Э.-Э. КАММИНГС
34
Было уже далеко за полдень, и по приезде Левин обнаружил, что атриум переполнен. Марина была в длинном белом платье, стол исчез. Теперь там стояли только два стула, обращенные друг к другу. Интимность ситуации стала еще более ошеломительной. Левин увидел, что со стула поднялась стройная женщина в узких джинсах, черном свитере и остроносых белых замшевых сапогах. У нее было выразительное морщинистое лицо и движения профессиональной танцовщицы. Левин понял, что это какая-то знаменитость. После нее села девочка. Когда через десять минут она покинула свое место, то выглядела как человек, который только что совершил отважный поступок и испытывает облегчение оттого, что остался цел и невредим.
У Абрамович был усталый вид. Если не считать почти незаметного вращения шеей и легчайшего ерзания на стуле, она сохраняла неподвижность. Взгляд из-под полуприкрытых век был спокоен и отстранен. Женщина справа от Левина в благоговейном восторге прижала руку к губам.
— Как ей удается, — прошептала эта восхищенная зрительница Левину, — весь день сидеть неподвижно?
— Она давно практикуется, — объяснил Левин, чувствуя, что становится истинным знатоком.
— С апреля, да? — посмотрела на него женщина.
— С тысяча девятьсот шестьдесят третьего года.
Кто-то позади них громко сказал:
— Ну и что? Она ведь живой человек, верно? Во что превратятся музеи в будущем? Черные стены? Тишина?
— Ш-ш-ш, — произнес кто-то рядом.
— На меня уже шикают, — продолжал мужской голос. — Это не музей. Это библиотека какая-то. Хуже, это, блин, самая настоящая церковь. И все молятся.
Люди протискивались мимо Левина. На другой стороне квадрата лицом друг к другу сидели двое детей со скрещенным ногами, напоминая опытных йогов: они изображали Марину и ее визави. Женщина, стоявшая рядом с Левином, тоже заметила ребят, улыбнулась и кивнула им. Несколько минут дети сидели совершенно серьезно, глядя друг другу в глаза. Потом девочка прыснула со смеху и завалилась на бок, а мальчик упал на нее сверху.
Левин заметил в толпе человека с татуированной левой рукой. Под завернутым до локтя рукавом рубашки ему удалось разобрать только несколько букв: «убий…». Он покосился на смотрителей, которые тихо переговаривались между собой, однако не переставали сканировать бдительными взглядами толпу. Что они предпримут, если этот тип вдруг возьмет и выскочит на середину квадрата, ранит Марину, выхватит пистолет, нож, занесет кулак или вцепится ей в горло? Левин продолжал наблюдать за подозрительным мужчиной. Что сделает он сам, Левин, не знавший боевых приемов, не прошедший военной выучки, даже не имевший оружия, если увидит, как этот субъект достает оружие? Ему не хотелось думать о том, как он может повести себя в подобной ситуации.
Саундтрек к «Каве» был почти готов. Или доведен до той степени готовности, какая вообще возможна, пока не появятся финальные картины и оркестр, выучивший партии. Сэйджи Исода планировал привезти на первой неделе июня окончательную редакцию, что вполне устраивало Левина, поскольку он не хотел пропустить эти последние недели с Мариной. Исода прислал ему несколько проб с черновыми треками: получилось лучше, чем ожидал Левин, хотя по-прежнему заметно недоставало связности. Но Исода, кажется, был настроен оптимистично. В конце концов запись финальной партитуры решено было провести в Нью-Йорке. Все иные варианты представлялись трудновыполнимыми.
Подушка-Марина по-прежнему восседала на своем стуле за обеденным столом. Ее кашемировые волосы теперь были сделаны из трех черных шарфов, заплетенных в закинутую на плечо косу, которая ей очень нравилась. Когда домработница Иоланда в первый раз увидела «Марину», она разобрала ее, аккуратно сложила шарф и вернула подушки на диван. Однако в следующий раз Левин оставил записку: «Пожалуйста, не трогайте (работа не закончена)». С тех пор «Марина» неизменно сидела за столом, и каждое утро Левин садился напротив нее.
За роялем Левин загонял мелодию то в лес, то под воду, то на скалы, то в рыбу. Он гнал ее вниз по течению до самого моря и в итоге оказался на длинном блеклом пляже в полном одиночестве. Тут не было мифической женщины-рыбы, которая подобрала бы его и бросила обратно в реку, чтобы он мог уплыть домой. Остались только подушка-Марина и пустая квартира. Левин пытался уловить и его — подлинное звучание одиночества.
Вечером с музыкой было покончено, и Левин стал просматривать на «Фликре» фотографии всех, кто сидел с Мариной. Он прежде не замечал, что человеческим лицам присуще такое разнообразие. И разница состояла не в чертах лица или цвете кожи, хотя и это имело значение. Разница была в выражении, в том, как человек смотрел: вопрошающе или смиренно, с любопытством или со страхом, и это, казалось, объясняло, каким он
