Боба нет - Мег Розофф
Бернард оглядывается – не наблюдает ли кто-нибудь за ними.
– Я вовсе не хочу шокировать вас, – печально произносит мистер Б. – Вы произвели на меня впечатление человека, который уже повидал в жизни большую часть того, что способно шокировать.
– Да, но…
– Я знаю. Это нелегко. Конечно, неверна концепция в целом. Срок годности жизни? – Мистер Б моргает. – И все же. Что сделано – сделано.
Он аккуратно возвращает очки на нос, заправляя дужку за одно ухо, потом вторую за другое.
Бернард встает, чтобы уйти, и лицо его собеседника вдруг становится таким, точно он вот-вот заплачет.
– Не убегайте, прошу вас. Извините. Я слишком много говорю.
Бернард садится.
– Как по-вашему, та странная погода больше не вернется? По крайней мере за это нам следует быть благодарными.
Мистер Б обдумывает его слова.
– Из всего, что происходит сегодня, – да, полагаю, за это мы можем сказать Богу спасибо. Но вообще-то говоря, кто учинил этот хаос, да еще и на скорую руку? Он, в его бесконечном самопотворстве. Наломает дров, а потом, может быть, – иногда, если у него руки дойдут, – не дает нам всем потонуть. – Он наклоняется к Бернарду, понижает голос: – Ошибочна вся конструкция, понимаете?
Бернард недоумевает.
– Какая, собственно, конструкция?
– Творение. Человек, животные и прочий сыр-бор. Всё впопыхах, без доводки, без консультаций. – Голова его никнет. – Ошибка на ошибке. Этот болван Бог был лишен опыта не только творения, но и смирения тоже. Сляпал все за несколько дней и завалился спать, считая себя гением. – Мистер Б покачал головой. – Результат, – он широко поводит рукой вокруг, – перед вами.
Бернард сидит на краю скамьи и, помаргивая, смотрит на мистера Б.
– Ладно, сегодня все выглядит совсем не плохо. Но подождите. В любую минуту могут начаться новые ужасы. Так бывает всегда. – Мистер Б пожимает плечами. – Тут не жестокость, понимаете? Тут недомыслие. Нерадивость. – Он отворачивается, лицо его обмякает. – И – как знать, – медленно произносит он, – быть может, даже отсутствие ясного понимания самой природы его ответственности.
В голове мистера Б заваривается мерзкая каша – из веры, обязательности и любви, перемешанных с безразличием, предательством, отчаянием. Мир не просто полон страданий – он полон порочности, полон вещей, которые жутким образом и более-менее наугад сбиваются с истинного пути. А вот просто так, за здорово живешь.
– Иногда, – говорит он, – я не понимаю, как нам удается жить себе да и жить.
Бернард из давней уже привычки к состраданию кладет ему ладонь на плечо.
– Мы продолжаем жить потому, что у нас нет иного выбора.
Мистер Б обращает к Бернарду взгляд грустных, глубоко посаженных глаз и вздыхает.
– Возможно, лучший способ продолжать состоит в том, чтобы считать жизнь на Земле колоссальной шуткой, творением такой безмерной глупости, что человеку остается только смеяться, пока ему не покажется, что у него вот-вот разорвется сердце.
Он поднимает взгляд к ветвям, украшенным густой летней зеленью, и смотрит сквозь них на небо.
Бернард прерывающимся голосом произносит:
– Сказанное вами делает мое положение безысходным.
– Верно, – с бесконечной нежностью соглашается мистер Б. – Как и мое. Как и положение каждого.
Ухода собеседника мистер Б не замечает. Снова повернувшись к Бернарду, он обнаруживает, что остался один – и по-прежнему держит в руке письмо, ответ на его молитвы.
Посидев еще немного, он встает и медленно направляется к дому, крепко прижимая к груди свое будущее.
– Я должен быть счастлив, – думает он.
46
Мистер Б входит в квартиру – наверняка в последний раз – со следующей по пятам за ним Моной.
– Привет, дорогуша! – Она наклоняется и целует Боба, который апатично отталкивает ее. Ночь он провел, скорчившись в темноте на дне своего платяного шкафа, думая о Люси и надеясь, что конец света наступит еще до утренней зари.
Кому и вправду приходит конец, так это Экку, которого сегодня должны подать Имото Хеду поджаренным в масле и облитым вкуснейшим перечным соусом.
Мона наливает себе большой бокал шампанского. Еще один она подает мистеру Б, который ставит его на стол.
– Ты выглядишь нездоровым, дорогуша, – говорит мать Боба и протягивает руку, чтобы коснуться тылом ладони Божьего лба.
– Это потому, что моя жизнь разрушена. – Боб кашляет, пожимает плечами, – после ночи, проведенной на пыльном полу шкафа, каждую его мышцу пробирают спазмы и ноющая боль.
– Ох, миленький, мне так жаль. – Мона на миг мрачнеет, но сразу же лучезарно улыбается. – Ну что теперь об этом говорить.
Она снова наполняет свой уже опустевший бокал.
Боб скатывается с Г-образной софы и подползает к мистеру Б.
– Могу я поговорить с тобой наедине?
Мистер Б выходит следом за ним из комнаты.
– Я все сделал.
Мистер Б удивленно смотрит на него.
– Сделали?
– Да. И, к твоему сведению, прося избавить меня от матери, я не просил избавить также и от единственной на свете девушки, какую я когда-либо любил.
– Люси? – Столь многие повороты событий несколько озадачивают мистера Б. Самое безопасное – ничего не говорить.
– Кстати, моя мать все еще тут. – Бобу тоже не хватает духу продолжить. Собравшись с последними силами, он доползает до софы, забирается на нее с краешка и закрывает глаза. Последним, что запечатлевается на сетчатке его закрывающихся глаз, оказывается рыба.
Появляется с обычным для нее выражением спокойной решимости Эстель, сопровождаемая сильно отощавшим Экком. Кажется, что обреченность, которую он ощущает, можно потрогать руками. Мона временно удаляется – вероятно, чтобы раздобыть еще шампанского. Мистер Б садится рядом с Эстель, опускает ладонь на печально сопящий нос Экка.
– Я обещал Бобу избавиться от Моны, – говорит он.
Эстель поворачивается, чтобы взглянуть на него, и отвечает:
– Я знаю.
Еще одна загадка, думает мистер Б.
Снаружи поднимается какой-то ропот, быстро становящийся все более громким. Мистер Б достигает окна первым. Эстель следует за ним, оба смотрят сквозь стекло, ошеломленные. Появляется и втискивается между ними Мона, прижимающая к груди шампанское. Она издает смешок и прижимает ко рту ладонь, точно восторженный ребенок.
Все оборачиваются, чтобы взглянуть на Боба, который спит крепким, как у покойника, сном.
Это чудо. Их сотни. Тысячи. Они парят над верхушками деревьев, купаясь в теплом солнечном свете. Они возносятся, каждый из своего места. И в первые мгновения неподвижно лежат на воздухе, словно оглушенные собственной легкостью. Один встряхивается, совсем как собака, опускает – в виде опыта – хвост. И взлетает вверх, к облакам, поначалу осторожно,
