Падает снег - Марьяна Куприянова
Я вдруг испугалась. Неожиданная, неприятная и холодная мысль заскользила во мне, как слизняк: а что, если он не примет меня обратно?.. Из гордости или недоверия. Что, если он разлюбил меня и не сможет теперь мне поверить? Что, если я уже не нужна ему?.. А вдруг я действительно упустила? Навсегда упустила. Ледяное предчувствие сковало грудь. Всё то, что я так тяжело и беспросветно переживала в течение долгих черных месяцев, теряя себя и не желая жить, впервые предстало передо мною таким мелким и таким ничтожным, словно бы я смотрела на это, сидя на Марсе и щуря глаза, чтобы разглядеть крошечную точку вдали.
Вот!
Засов откинулся, стальные двери медленно разошлись, и наружу высыпалась группка из чуть более десяти человек. Я еще крепче вцепилась в холодную решетку, силясь с такого расстояния увидеть Максима. Но, кажется, вот одна фигура отделяется от остальных и медленно начинает двигаться в другом направлении, по тропинке, ведущей… я проследила взглядом, куда ведет импровизированный тротуар, и обрадовалась – в мою сторону! Фигура скрылась за деревьями, снова появилась. Теперь сомнений не было. Да вот он, вот мой Андреев, любимый, голубчик! Специально никуда не торопится, чтобы не вызвать подозрений у надзирателей.
Расстояние сократилось метров до сорока. Андреев двигался не спеша, своей прежней, уверенной походкой, какой бороздил просторы института, только теперь он держал руки за спиной, будто размышляющий старец. А вдруг это не по своей воле? А вдруг у него просто руки связаны, чтобы не было лишних проблем?
Уже метров двадцать, и я отчетливо вижу, как он рассеянно глядит перед собой тем слепым взглядом, которым смотришь на предметы, пока глубоко задумался о чем-то своем. Вид у него довольно потрепанный – пальто нараспашку, нет пары пуговиц, отросшие нечесаные волосы треплет легкий ветерок, взгляд – потухший, вникуда, выражение полной растерянности и в то же время смирения на похудевшем лице. В общем, вид настоящего душевнобольного.
Создавалось ощущение, что Андреева никто не предупредил о свидании. Он ни разу ни на чем не сфокусировал взгляд, хотя подошел уже достаточно близко, чтобы это могли заметить со стороны. По правде говоря, даже если он сейчас сойдет с тропинки, этого не должны заметить. С ужасом во мне промелькнула мысль, что Андреев действительно помутился рассудком, и спазм сжал мне горло. Но я взяла себя в руки, и когда он подошел совсем близко, легонько окликнула его так, как только я его называла на всем белом свете:
– Мак! – никакой реакции, кажется, не слышит. – Максим! Андреев!
Он замер, медленно повернулся всем корпусом и уставился на меня таким взглядом, что захотелось отшатнуться от решетки. Он был в каких-то трех метрах от меня, и стало видно, что руки у него свободны, просто он их так держит. Темные мутные глаза буравили меня, но не прояснялись. Андреев огляделся, сошел с тропинки. Да ведь он удивлен! Значит, Глафира не смогла передать записку?
– Мак, подойди, хороший мой! Ну, что ты? Забыл меня?.. – я чувствовала отчаяние, Максим меня не узнавал…
Словно я подзываю к себе пса, которого со злости ударила, а теперь сожалею, а он виляет хвостом, отворачивается и не подходит, потому что отныне не верит мне.
– Вера, – прошептал он тихо, и тут же его глаза блеснули, а тело бросилось к решетке и врезалось в нее, будто желало разрушить одним ударом. Раздался металлический лязг, но решетка, конечно же, устояла.
– Я, это я, Максим! – приговаривала я, словно успокаивала ребенка. Максим вцепился руками в решетку, а я протянула ладонь и гладила его по лицу. – Похудел как, господи… бедный ты мой…
– Что ты тут делаешь, Вера? – Андреев, наконец-то, пришел в себя; стал хотя бы отчасти прежним Андреевым, к которому я долго привыкала. Я все гладила его торчащие скулы, впалые щеки, поросшие темной щетиной, и сжимала губы от обиды. – Зачем ты здесь?..
– Максим… – намереваясь произнести самое важное, голос мой надломился, – прости меня… Ошибку я сделала вовсе не в тот вечер, когда вернулась к тебе… а утром, когда ушла… Я тогда так сильно в себе запуталась, Максим. Меня прошлое никак не отпускало. Женские чувства – очень трудная штука… Ты помог мне выкарабкаться и возненавидеть мир, в который я мечтала вернуться. Не знаю, поймешь ты меня или нет, простишь или нет, но я только хочу, чтобы ты сейчас понял одно: я с тобою хочу быть, Максим. С тобою.
Он глядел на меня, он слушал меня, а потом схватил мои руки, дернул на себя и как начнет целовать со всех сторон, каждый пальчик, и к лицу прижимать, и тут уж я и сама поняла, что лицо у меня мокрое вовсе не от снега.
– Неужели это правда, Вера? Неужели правда?..
Я бессильно кивала в ответ.
– А ведь я уже и жить не хотел, Вера. Ведь я в тюрьму хотел!
– Знаю, милый, знаю…
Тут он огляделся вокруг.
– Но как ты… как ты узнала, где я, как здесь очутилась именно в тот момент, когда нас выпускают?..
– В газетах написали… Максим, что же ты натворил?..
– Я ничего не помню… Понимаешь, вообще ничего не помню. С момента, как ты ушла, и потом как очнулся в камере… Мутная, злая пустота… Я был вне себя, ведь ты понимаешь, Вера? – он стиснул мои ладони и с надеждой заглянул мне в глаза. – Я не специально этих людей… Клянусь тебе!
– Я знаю, знаю… Тише, не волнуйся так. Я здесь, потому что мне помогают хорошие люди. Мы вытащим тебя.
– Не вытащите… – уверенно заявил он. – Здесь хорошая охрана.
– Я не побег имею в виду. Мы наняли тебе адвоката. Все хорошо будет, она сестра Комова, ты должен ему позвонить, ты слышишь, ты понимаешь, что я говорю, Максим?
– Комов, – рассеянно повторил он, будто впервые слышал эту фамилию. – Комов… Ну да, Комов! Я помню! Что ты сказала?
– Что твой адвокат – сестра Комова. У тебя есть его номер?
– Д-да, конечно. Но у меня нет телефона, у меня все забрали.
– У тебя все еще есть право на один звонок. Ты позвонишь ему? Позвони обязательно. Тебе обязаны позволить.
– Но что мне сказать ему? Мы никогда с ним не были друзьями. К тому же, как он отнесется ко мне теперь…
– Но и врагами
