Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников
Жорка зябко поежился, привязал катер к колхозному мотоботу и заторопился следом за своими недавними пассажи рами на тускло мерцающий огонек в окне Марьиной избушки. Чтобы не отстать, Жорка срезал угол и очутился возле Марьиной бани, на крылечке которой лежал беспечно забытый топор. По въевшейся флотской привычке к порядку мимо проскочить капитан не смог. Подобрав топор, он старательно затворил дверь бани и присоединился к ведомым Никитой гостям.
– Забыла топор Марь-Ванна, – пояснил он в ответ на молчаливый вопрос. – Занесу, а то упрут.
«И это повод», – хмыкнул про себя Никита.
– Встречай гостей, хозяйка!
Никита толкнул не запертую дверь и, не дожидаясь ответа, шагнул в духоту хорошо протопленной избы. Андрей, а за ним остальные заторопились окунуться в тепло и заполнили переднюю комнату. Чадящий язычок керосиновой лампы от хлопка двери взметнулся за закопченным стеклом, и вскинулась, как пламя, задремавшая на широкой лавке Марья Ивановна, шагнула босиком по некрашеным половицам и, никого кроме Андрея в избе не замечая, распахнула навстречу ему свои объятия:
– Внучонок мой приехал, Андрюшенька!
Последовала обычная сцена, каких мальчишки стараются всячески избегать и всегда почему-то стесняются. Поэтому, щадя Андреево самолюбие, мы ее опустим, тем более что находчивый Никита постарался ее по возможности сократить.
– Совсем затискала мужика, матушка, – заметил он вроде вполголоса, но достаточно внятно, чтобы Марья услышала. – Если обнимать, то надо всех подряд. Ты погляди, каких я тебе постояльцев привел ответственных, принимай давай.
– Да я мигом, – засуетилась старуха, – у меня и чай не простыл, и пирог из щуки... К утру баньку протопим. А ты чего с топором в избу? – заметила она Жорку.
– Так это твой топор, бабулька, я его подле бани нашел.
– Как же мой, у меня такого дрянного никогда не бывало. Брось его на крыльцо да проходи к столу, я вам чайку подам.
– А посущественней сугреву у тебя не найдется? – многозначительно намекнул Никита, прочно утверждаясь за сто лом. – Товарищи к нам из центра, небось прозябли на слякоти...
Когда Жорка выбрался из гостеприимного дома, на востоке уже светлело. Тащиться по мокрому лесу до своего барака Жорке не улыбалось; утро занималось, и, чтобы вздремнуть до работы минут сто двадцать, он побрел к своему катеру, но, поравнявшись с Марьиной баней, передумал и дернул полуоткрытую дверь. «Странно, я же притворял ее, а она опять полая», – машинально отметило сознание.
Внутри было тепло и сухо, пахло вениками и спичками. Мариман забрался на полок, сунул веник под голову, запахнул полы телогрейки, немного поворочался и вскоре захрапел. Сон его был тревожным. Приснился ему медведь на липовой ноге со щербатым топором в лапах, который гонял его по катеру и голосом бабки Марьи кричал: «Работу проспал, лежебока!»
Глава тринадцатая. Последний ямщик
Не могу вам сказать, спала ли в эту беспокойную ночь наша Марья Ивановна, но одно знаю точно: когда Герасим погнал улицей деревенское стадо на опушившуюся травкой поскотину за засольным, бабкины Дочка и Ночка присоединились к рогатому обществу с таким умиротворенным и довольным видом, какой возможен в среде коров единственно от тщательной и нежной дойки после теплого сытного пойла.
Утро удалось. Не заставшее ночной мимолетной непогоды солнце всплывало без всяких помех в стеклянное безветренное небо и, еще красноликое, вероятно после утреннего чая, с любопытством ощупывало лучами непонятно откуда явившуюся мокроту на дощатых крышах и пересчитывало вертикальные сизые дымы, дружно вьющиеся из печных труб. Утренний дымок или его отсутствие может объяснить многое. Не дымят печи у директора школы: там предпочитают керосинку; у фельдшера: холостяк завтракает для сохранения здоровья большой крынкой простокваши с черным хлебом и толченым с солью пером батуна; у ханта Кыкина: он во все лето с конца апреля и до первого снега печи не топит вовсе, предпочитая костер; у Мишки Тягунова, вся семья которого приучена питаться всухомятку; и, может, еще в одном-двух домах, хозяева которых укатили в Вартовск. Не затопить поутру печь хозяйке никак нельзя: соседки навеки осудят.
– Гляди-ка, Марья, солнце уж над вышкой стоит, а у Кати печь не топлена! Заморит своего мужичонку... – кричит через все огороды Марьина ровесница Еремеевна, которая успела управиться по хозяйству и поспешает в контору, чтобы успеть до начальства вымыть и выскоблить ножиком полы и главное – залить в оцинкованный бак пару ведер холодной воды, потому что после каждой встречи парохода конторских и прочих приходящих на разнарядку одолевает необъяснимая жажда, для утоления которой они принимаются черпать и хлебать воду до тех пор, пока из-под мутного осадка не покажется исцарапанное алюминиевой кружкой дно. И тогда, словно специально дождавшись этого момента, в контору приковыляет на своей деревяшке счетовод Чулков, чтобы первым делом проревизировать бак: «Еремеевна! Воды опять позабыла? Ну что за народ! Вот и работай с ними...» Потом, не слушая оправданий, сядет за свой стол в углу и будет долго сокрушаться по поводу всеобщей анархии из-за отсутствия в стране настоящего Хозяина, огорченно курить и смотреть в потолок.
Чтобы не расстраивать счетовода понапрасну, Еремеевна придумала налить для него воду в отдельную трехлитровую банку, которую она бережно несла и предполагала водрузить на столе Чулкова между мраморной чернильницей и пресс-папье. Спеша претворить свое нововведение, Еремеевна не расслышала, что ей ответила Марья Ивановна по поводу Катиной недымящей
