Я люблю тебя лучше всех - Эмилия Галаган
– Мам, ну…
– Предыдущая жена от него ушла. Говорят, аж в Москву сбежала. От хорошего разве ушла бы?
– Мало ли по каким причинам люди разводятся…
– Наташке сказал, чтоб не красилась ярко.
– Ты ей то же самое говорила. Да и с ее внешностью косметика не сильно помогает…
– Лен, они знакомы три месяца. Это нормально вообще – на таких сроках предложение делать? Она не беременная, я уверена!
– Мам, ну, может, у них любовь…
– Лен, ты сама-то понимаешь, что несешь?! Уж прямо бы сказала: мне плевать! Тебе ж всегда плевать! Ты ж вечно самоустраняешься! Тебе вообще все равно, что будет с твоей сестрой? Ты с ней вообще общаешься?
– Она не говорит мне ничего! Что я – силой у нее все выпытывать должна?!
– А нормально поговорить нельзя? По-человечески? Проще же спрятаться в своем Питере, отгородиться от всех и делать вид, что все в порядке! Ты… не знаю, как тебя назвать!
– Я твоя дочь.
– Эгоистка ты! И дура редкостная! Думаешь, все такие, как ты! Сама там спишь с кем попало, ни один нормальный мужчина в твою сторону…
Я отключила телефон. Типичная мама. Ну ее…
Да пусть Наташка выходит замуж за кого хочет, в чем проблема-то? Разойтись всегда можно. Туда-сюда, и ты снова свободна. Это ее выбор, ее решение. Меня оно вообще не касается. Да и что я ей скажу? Что я в этом понимаю? Такие, как я, замуж не ходят.
Ничего не хочется делать. Ни о чем говорить. Надо лежать на спине и ждать, когда пройдет боль. Из спины иногда отдает в сердце – как будто прошивает насквозь.
Двор, которого нет
Я приехала в Урицкое в марте.
Весна пришла рано – сдернула с земли снежное покрывало, и, как синяки на теле, обнажился мусор. Возле дома было грязно и лысо. Единственное дерево (помню, когда-то на его ветвях сидел плюшевый слон) в прошлом году спилили, и теперь у нас во дворе росли только качели и бабколавка. Кое-где из земли пробивалась первая ярко-зеленая травка. Ее судьба внушала опасения: раннее тепло долгим не бывает. Холод здесь, рядом. Он каждый год проворачивает этот фокус, надо бы научиться сомневаться. Но природа всегда верила и неслась в объятия к тому, кто неизбежно предавал, оставляя ее рыдать о поруганной чести.
Я зашла в магазинчик к Катьке. Из-за неисправного холодильника там всегда стоял мерзковатый запах.
– Выйдем, Кать?
Она с готовностью кивнула.
– Хорошо дышится, а? – Прикрыв дверь, она привалилась к ней боком. – Весна…
– Давай я тебя сфоткаю… – Я достала фотоаппарат, и Катька тут же принялась отмахиваться:
– Нет, нет, не надо! Ты чего?!
Я нащелкала несколько ее снимков – отворачивающейся, заслоняющейся, в зеленом халате поверх обычной одежды и в старых разношенных тапочках. Фоном стала дверь магазина, грубо крашенная синей краской.
– Дурная ты, Ленка, совсем… Нашла что фоткать. Меня уже поздно… Я уже… – Она дернула плечом. – У Ксюхи аллергия черт знает на что. В школу не пускаю, дома сидит. Только выйдет из дому, так кашляет, задыхается… вроде не цветет еще ничего, а вот те на…
– Мама твоя с ней сидит?
– Ага. Если б не мама… что было бы, вообще не знаю. Зимой-то у нее постоянные простуды, одна за другой. Кто б меня отпускал с работы каждый раз, когда она болела? Не знаю, что с ней такое. Вон у Тани – трое и ничего, нормально, все здоровые. А тут прямо проклятие какое-то.
– Слабенькая она.
– Да она вся в него, в Пашку. У того тоже чуть весна – сразу из носа потекло. Он же вечно в нос говорил, помнишь? Даже пел гундосо.
– Я думала, это стиль такой.
– Ага, стиль. Вот у дочери его стиль такой же. Я, знаешь, смотрю на нее и его вижу: эти волосешки беленькие, глазки прозрачные, носик розовый. Петрищевская порода как она есть! Хоть бы что взяла от меня для разнообразия!
– Говорят, если дочь похожа на отца, то счастливая будет… – промямлила я сомнительную мудрость столетней давности.
Чертами лица Ксюша мало походила на Петрищева, и я нигде не усматривала между ними сходства, о котором так любила говорить Катька.
– Он-то этих алиментов крохи швырнет, и ни ответа, ни привета! Устроился официально, чтоб копейки платили. Помощи от него… Я-то, Лен, зимой вообще не знала, что делать. Копейки считали. Я уж думала: все, скоро стану как Помойный Дед. Он же, знаешь, вокруг нашего магазина каждый вечер отирается. Все, что выбрасываем, перерывает. Наберет в пакет чего получше – и уходит. Что-то себе, а что-то… ходит, людям предлагает. Каждый божий день притаскивается. Старый стал совсем. Ему же далеко до станции идти. Тебе минут двадцать, а ему час, наверное. Зимой как-то холод был собачий. Он зашел ко мне… вонь, Лен, непереносимая от него. Разве ж он когда моется? Если летом только, в пруду. А может, и обоссанный был, черт его знает. Старый же. У меня обед, недавно съеденный, по горлу вверх, еле сдержалась. А как его выставить наружу, когда морозище? Если обоссавшийся, так у него там все, что осталось, замерзнет и отвалится. Жалко, короче. В общем, я ему обогреватель подвинула, сама в угол забилась… Люди заходят, косятся… и выходят. К вечеру говорю ему: иди, пожалуйста, от греха к чертовой матери, сейчас хозяин мой придет… он мы-мы, да и пошел… вот, знаешь, и я как он. Вот так же меня приютили здесь, только не на зиму, а на подольше, – Катька втянула воздух. – Дерьмо, а не жизнь, Лен.
– Слушай, ну ты… знаешь, ты… только сейчас так думаешь… смотри: вот подрастет твоя Ксюха, тебе уже полегче будет. А ты сама, может, еще встретишь кого. Бывает же, сойдет с поезда не на той станции, войдет в твой магазинчик… в плаще и шляпе… посмотрит: а тут ты – с мокрыми ресницами, такая красивая, такая грустная… И пошло-поехало… Потом приедешь в Урицкое на машине, выйдешь вся такая красотка на каблучищах…
Катька засмеялась:
– Ага, на каблучищах. Тут за день так ноги опухают, что хожу в валенках, как бабка. Не влезают в сапоги ноги-то…
– Это пройдет. Хорошо поживешь – и все пройдет. В порядок себя приведешь: стрижка, маникюр, педикюр. В университет пойдешь учиться. На какой-нибудь дизайн там или еще чего. В городе будешь жить. Или за городом, там, где коттеджи…
