Юрий Олеша - Воспоминания о Юрии Олеше
- Не настало время. Подождем. Я сам напомню об этом... - ответил мне Олеша.
Уверенный, что мне удастся уговорить Олешу поехать со мной на занятия, я самонадеянно рискнул объявить, что в следующий раз он все-таки нас посетит. Заблаговременно я написал Юрию Карловичу письмо-приглашение. Но вот через несколько дней (дело было в феврале 1959 года) я получил открытку:
"Дорогой Озеров!
Я вас приветствую со всем признанием тех качеств, которые есть в Вас и которые заставляют меня любить Вас и высоко уважать.
Но, мой дорогой Озеров. Вы что-то говорите не совсем точное. Я никогда не давал Вам никакого обещания где бы то ни было выступать. Это Вы придумали сами.
Приветствую Вас, целую и обнимаю.
Выступать у Вас в кружке я не буду, поскольку нездоров и уже десятки лет не выступаю.
Крепко жму Вашу руку. Юрий Олеша".
Юрий Карлович умел радоваться. Радость его шла от постоянной жизнедеятельности его мысли. Книги его тогда переиздавались не часто. Молодежь знала его плохо. Но вот Вахтанговский театр поставил его инсценировку "Идиота". Этот спектакль прошел с успехом, о нем писали. Олеша любил вспоминать свою театральную молодость. И успех "Идиота" воодушевил его. После одного из спектаклей он рассказывал мне:
- Я шел раскланиваться мимо актеров, лица которых пахли земляникой. Как я люблю этот запах театра, запах моей молодости.
Его увлекала инсценировка "Гранатового браслета" Куприна. Он много работал. Я видел его в напряжении, в веселой суете этой работы. Когда он уезжал из Переделкина, я снял с его письменного стола зеленый лист настольной бумаги, исписанный фразами из этой инсценировки. Я унес этот лист к себе и до сих пор собираюсь эту удивительной красоты картину взять в раму. Я увидел неистовство работы, красоту неистовства работы.
Давно я собираюсь снять со стены портреты писателей и повесить их черновики, густо исписанные, испещренные поправками их произведения. Это их истинные портреты.
Мне было больно смотреть на то, как Юрий Карлович идет по улице, держа под мышкой одну или две старые папки для бумаг, небрежные папки, без тесемок или с развязанными тесемками. Из папок вытарчивали бумаги. Очевидно, он их терял. Я с сожалением сказал ему об этом.
- Ничего не пропадет! А если и пропадет, туда ему дорога.
Это были папки с рукописью книги "Ни дня без строчки".
Олеша поглядел на меня отрешенно. У него в голове целые миры, а я ему о какой-то бумажке...
Мы бывали в кафе "Националь", где Юрий Карлович считался завсегдатаем и своим человеком. Заглядываю в огромное окно кафе и, если вижу характерный профиль Юрия Карловича, иду в кафе. "Националь" без Олеши и Светлова, казалось, был невозможен.
Однажды Юрий Карлович пригласил меня за свой столик. К нам подошла официантка, которую я знал в лицо. Она несла в руках меню. Юрий Карлович взял из ее рук меню, почтительно наклонился вперед, приложил меню к груди, будто ему передавали верительные грамоты. Потом он положил меню на стол, обернулся к официантке, взял обе ее руки и обе руки поцеловал.
- Ольга Николаевна! - подвел он ее ко мне, знакомя с ней церемониально, как на дипломатическом приеме. То, что у другого выглядело бы выспренне и натянуто, у Олеши было изящным, а главное - естественным.
Когда официантка удалилась с нашим заказом, Олеша сказал мне:
- Я вам расскажу об Ольге Николаевне, и вы поймете, что у нас не мужчины, а мясники. Заметили? Интеллигентное лицо, и в то же время есть что-то в нем нетронутое, деревенское, милое и уже запуганное и забитое. Знаете, я ей как-то сказал: "У вас волосы цвета осенних кленов". Она задумалась: "Мне никто никогда ничего подобного не говорил". - "А говорил ли вам кто-нибудь, что на ваших часах время остановилось, с тем чтобы полюбоваться вами?" Глаза ее затуманились, она заплакала. Я потом понял, что это была, может быть, неуместная с моей стороны лирическая поспешность. "Что вы плачете?" - "От мужа, за которым я уже вот восемнадцатый год, никогда и в намеке не слышала ничего такого..."
Пронзительная и возвышенная любовь к человеку - вот что роднило Олешу с Чаплиным. Заключительная сцена из "Огней большого города": слепая героиня прозрела и увидела своего нищего спасителя, и вот им надо расставаться...
- Вы помните глаза Чаплина? Помните этот цветок в зубах?
Он спрашивает об этом не в первый раз.
Бродяжничество и скитальчество Данте увлекало его с высшей точки зрения - духовной.
Он вглядывался в Бетховена, вслушивался в волны его океана. Его "мелкий человек" был великой души человеком. Он искал героя на путях своей жизни. "Архимед-бродяга" с Жаном Габеном в главной роли был бы близок ему. Не знаю, видел ли его Олеша, но мне этот фильм был напоминанием о его облике.
Эпос Олеши раскололся. Большое зеркало на малые осколки: "Ни дня без строчки"... Но эти осколки чудесны. Они говорят о большой, постоянной, интереснейшей работе его мысли, его глаза, его слуха.
Он появлялся в Клубе писателей, в Доме журналиста с разными людьми. Однажды он познакомил меня с седым стариком в потертом драповом демисезонном пальто и мятой фетровой шляпе. Человек был не то что называют хмельной, а точней бы сказать - пьяненький.
- Кто это? И какое он к вам имеет отношение? - спросил я.
- Что вы! Как вы смеете! Этот человек по России возил Карузо! Осторожней, это мой друг!
Он любил неожиданности, и если жизнь ему не позволяла их, то он сам организовывал такие неожиданности, конечно же с тем, чтобы радовать людей, вносить в их жизнь разнообразие, некоторый намек на существование чуда. Неожиданность! - вот чего он хотел от встречи с человеком, от беседы, от строки.
Для него же самого неожиданностью стала его болезнь. Врачи строжайше запретили ему курить и пить. Беда!
Я встретил его, гладко выбритого, в новой шляпе, трезвого и угрюмого. Респектабельный Олеша? Это другой человек. Я увидел перед собой очень больного человека. Но он не сдавался. Решение верное, но позднее. Мы остановились на солнечной стороне. Он поведал мне, что ему хотелось бы в жизни еще успеть следующее: повидаться с Чаплиной, побывать в музее восковых фигур, присутствовать на корриде, написать повесть и пьесу, дописать книгу "Ни дня без строчки"...
Я понял, что Олеша сломал старый порядок своей жизни и хочет начать новую жизнь.
До этого случая, на других примерах, я понял, что после сорока сорока пяти лет, а может, и того раньше, не должно менять образа жизни, которым жил ты до этого. Я посмотрел вслед удалявшемуся Олеше, и мне стало не по себе...
Вскоре я увидал Юрия Карловича Олешу в гробу, с розой в петлице. Не хочу и не могу описывать его в гробу.
"Солнце мертвых". Да, здорово сказано! И вот мы идем с Олешей по дороге, и нам не хватает дороги для нашей беседы, - она продолжается уже в отсутствие Юрия Карловича.
1974
Я. Смеляков
Юрий Карлович хорошо ко мне относился. Это известно довольно многим людям.
Я познакомился с ним намного позже, чем услыхал о нем. Он был, как и Маяковский, моим романтическим героем. Мне страстно хотелось быть похожим и на Маяковского, и на него. Казалось бы, две противоположности, взаимно исключающие друг друга, - Маяковский и Олеша. Один - подтянутый, тщательно одетый, чисто выбритый, полпред Советской России. И другой - маленький, сутулый, в грязном пиджаке с прорванными локтями. Один - стучавший своей большой палкой по улице имени Горького. И другой - ходящий вдоль стен по Тверскому бульвару, как бы стесняясь окружающих и чуть ли не вдавливающийся в эти стены.
И вот сейчас, спустя много лет после смерти обоих, я узнал, что они очень симпатизировали друг другу. Я узнал, что Маяковский с царственной гражданственностью клал свою руку на плечо совсем еще юного Олеши и что тот сохранил память об этом как одну из своих важнейших драгоценностей...
Он любил метафоры. У него нет романов, повестей, драм - одни метафоры. "Раков не едят, их разрушают", "Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев", "Велосипед был рогат". Так он писал. И так он воспринимал литературу. Он никогда не говорил, что любит Заболоцкого, но уважительно и светясь от счастья бросал между делом, за столом, на ходу строчку поэта: "Рогатые лица зверей". Все! Это было высшей аттестацией.
- Вы знаете, как рифмует Демьян? - спрашивал он у всех. - Он рифмует "пять" и "двадцать пять". - И сам по-детски смеялся своей выдумке.
В самом начале тридцатых годов большая группа московских писателей поехала в Донбасс. Основное время мы провели в Горловке, секретарем горкома партии которой был Вениамин Фурер, а секретарем горкома комсомола Володя Горбатов, брат писателя Бориса Горбатова. Мы ежедневно выступали по два-три раза перед рабочими. Как ни странно, на этих вечерах наибольшим успехом пользовался Олеша - маленький, нескладный, как бы эстетский писатель. Именно ему аплодировали больше всего, именно его, а вместе с ним и меня, звали на обеды и ужины в одноэтажные домики шахтеров, где нас поили тминной водкой и давали закусывать жареной рыбой, крупно нарезанной колбасой и принесенными из погреба зимними солеными кавунами. Я рад помнить, как все это он вкусно пил и ел и по-товарищески, как заговорщик, подмигивал мне...
