Александр Фадеев - Последний из удэге
- А этого уж я, братец ты мой, не знаю, - сказал он, виновато разведя руками, и засмеялся вместе с Сережей, собирая у глаз веселые морщинки.
- А скажи откровенно, - вдруг спросил Сережа, - но только совсем откровенно: любил ты своего брата или нет?..
- Да, это вопрос... - Сеня помолчал. - Любил, конечно... До этого, правда, я и вспомнить его не мог без злости, а вот как узнал, что умер он, так понял, что любил. В таком разе ведь, знаешь, все ровно бы снимается, а вспоминается... ну, вот как мы с ним в шайбы на улице играли, - а он еще такой неловкий был: его все обыгрывали! Или как заблудился я в лесу, а он целую ночь искал меня и весь от слез распух... Жалко!.. И она, брат, опасная нам - жалость эта...
- Вот-вот-вот! - воскликнул Сережа, просияв большими черными глазами, не замечая своего оживления. - Ты знаешь, меня вот сейчас в Скобеевке сестра ожидает, Лена. Она у этих Гиммеров воспитывалась. Ну, ты понимаешь - такое воспитание! Но я все-таки любил ее и очень жалел, когда расставался с ней, и все боролся с этой жалостью. А теперь, как подумаю, что она все-таки приехала к нам сюда, я, понимаешь, так рад, ну просто очень, очень рад, говорил Сережа, раскрываясь от нахлынувшей на него любви к сестре, к Кудрявому, а главное - к самому себе, и не замечая этого.
- Красивая она, должно быть, сестра твоя, - с грустью сказал Кудрявый.
- Почему ты так думаешь?
- Да если на тебя похожа, красивой должна быть.
- Ну, пустяки какие! - краснея, сказал Сережа. - Нет, она, правда, довольно красивая - на мать похожа. Мать была очень хороша в молодости... А у тебя сестры нет?..
- У меня сестры нет. А я бы хотел... Сдается, я бы тоже любил ее.
- А я, например... - начал Сережа (не замечая того, что важно для него именно "Я", а не "я, например").
И меж ними завязался тот излюбленный между людьми разговор, когда каждый охотно говорит о себе, но рад слушать и другого и рад ему сочувствовать. Они перелезали через карчи, путались в кустах, липли в паутине и не замечали этого, пока Сеня не вспомнил об отряде, который давно уже роптал позади, требуя отдыха.
- Что же это мы шагаем, на самом деле?.. Гладких! - крикнул он и остановился. - На привал пора, истомились люди!..
- На прива-ал!.. Правильно, Сеня!.. Крой их, Сеня!.. - посыпалось сзади.
Люди, не ожидая команды, сбрасывали винтовки и сумки и падали в теплую влажную траву. Сережа, обернувшись, широко открытыми невидящими и радующимися глазами смотрел на кипевшее перед ним живое месиво из шапок, колен и зубов.
"Как хорошо... получается!" - подумал он, ложась на траву спиной и закрывая глаза.
X
Ранним утром другого дня отряд достиг вытянувшейся вдоль реки, заросшей мокрым белокопытником и окаймленной исполинскими дубами таежной поляны, где был расположен когда-то туземный поселок.
- Гляди, Сарл ночевал, - сказал Гладких, указав Мартемьянову на остатки костра у реки, по которой стлался еще утренний туман. - Гляди, как он расчистил кругом!.. - Он пощупал пепел жесткими пальцами, искоса поглядывая на Мартемьянова. - А пепел уже холодный...
- А как заросло!.. Какие дубы вымахали! - говорил Мартемьянов, озираясь вокруг синими потеплевшими глазами.
Люди, тянувшиеся через прогалину, с любопытством оборачивались на них.
- Проходи, проходи, чего вы тут не видали! - закричал командир. - Сеня, веди пролетаров своих!.. Пробирает? - грубо и ласково спросил он у Мартемьянова.
- Небось и ты молодым был, - сказал Мартемьянов.
Он крякнул, поправил на спине сумку и, вывертывая ступни, нарочито бодрым и легким шагом пошел вдоль цепи, обгоняя ее.
Принадлежа к тому разряду людей, которым трудно мыслить и чувствовать в одиночестве, Мартемьянов физически страдал от невозможности поделиться сейчас с кем-либо из людей своими чувствами: чувства эти были слишком сложны для него, а в некоторых из них он боялся признаться даже самому себе.
Эти места напоминали ему о той поре его жизни, когда он на много лет был вырван из привычной нормальной жизни людей его круга, был лишен семьи, друзей, работы, веселья - всего того, что составляет видимость людского счастья. Но ему казалось теперь, что это была, может быть, лучшая пора его жизни. Ведь он был молод, здоров, он мог надеяться!.. А теперь, шагая по этим местам, он видел, что это уже прошло и не повторится: он чувствовал себя старым, одиноким и несчастливым.
Но он бодрился, прикладывал к глазам палец, шел, не замечая людей, и все твердил невесть почему привязавшееся к нему с утра слово: "Да, давненько, давненько... Да, давненько..."
К китайской кумирне он поднялся первый и долго стоял на скрещении хребтов, опустив руки, прислушиваясь к тихому журчанию родника. Все было такое же, как и в дни его молодости, - и чистый голубеющий воздух, и мощные массивы хребтов, на сотни верст простершие недвижные фиолетовые жилы, и ближние зеленые крутизны, под которыми глубоко внизу, как синие ковры-самолеты, кружились леса, - все было такое же молодое и яркое, и только сам он, Мартемьянов, был другой - старый и слабый.
Люди, подымавшиеся из сыдагоуского распадка, проходили за его спиной; иногда он чувствовал на своей шее их жаркое полнокровное дыхание. Они оседали на склонах, шумно радуясь отдыху, - они были молоды, они могли еще надеяться!.. Сережа и Кудрявый, прощаясь, говорили о чем-то вперебой и смеялись, хватая друг друга за рукава и сверкая зубами.
А Мартемьянов никак не мог отдышаться, колени у него дрожали, и он все повторял: "Давненько, давненько... Эх, давненько..." - и прикладывал к глазам палец.
А когда отряд ушел уже по отрогу на запад и Мартемьянов в сопровождении Сережи стал спускаться по течению родника, и когда смолкли вдали звуки шаркающих ног, побрякивающих котелков, конского ржания, - Мартемьянов и вовсе почувствовал себя одиноким. Хотел было поговорить с Сережей, но, оглянувшись, увидел, с какой беспечной легкостью прыгает с камня на камень этот стройный, полный своих приятных мыслей, шестнадцатилетний подросток, то исчезавший в кустах, то снова выказывавший из-за них свое смуглое лицо с упрямым мальчишеским подбородком и черными улыбающимися глазами, Мартемьянов понял, что разговаривать им не о чем, и махнул рукой.
Ночевали они в двух верстах от того слаженного из корья охотничьего балагана, в котором ночевал Сарл. На другой день Мартемьянов так спешил, что Сережа едва поспевал за ним.
Дневные тени уже сгущались под кустами, но было еще жарко, когда они достигли скалы Инза-лаза.
- Ну, вот и Инза-лаза-гоу... - со вздохом сказал Мартемьянов.
Он снял шапку, обтер голову платком, потом, растянувшись на животе, стал пить из ручья, шумно вздыхая и крякая.
Сережа с волнением и ожиданием смотрел на долину, расстилавшуюся перед ним.
Инза-лаза-гоу! Название это манило его одним своим звучанием. Инза-лаза-гоу! Она расстилалась перед ним, набухшая белыми цветами, окутанная сладкими запахами и осиянная послеполуденным солнцем.
Не прошли они и нескольких шагов, как Мартемьянов схватил Сережу за руку с таким волнением, что Сережа испугался.
- Ты ничего не видал? Вон там? - сказал он, слегка присев на своих кривоватых ногах и указывая пальцем в кусты за рекой, переливавшей теневыми и солнечными челночками.
- Нет... - шепотом сказал Сережа.
- Ай-я! - по-ребячьи воскликнул Мартемьянов и хлопнул себя по колену. Да это ж караул у них!.. Он еще встренет нас, вот увидишь!
- Кто?
- Сарл... Кто же другой?
Действительно, они не достигли еще удэгейского огорода, когда из-за поворота тропинки показалось двое туземцев. Впереди, с радостной улыбкой, освещавшей его скуластое бронзовое лицо, быстро шел Сарл в длинной удэгейской рубахе с напуском в талии, за ним - маленький плоский старичок с глубоко ввалившимися землистыми щеками, редкой бородавочной растительностью на остреньком подбородке и мелкими ушками, сходными больше всего с барсучьими. На лице его застыло серьезное и благоговейное выражение.
Мартемьянов осыпал их шумными приветствиями:
- Ах ты, Кимунка! - кричал он, тряся старика за руку, которую тот, незнакомый с рукопожатиями, подал ему, как щепочку. - Я так и знал, что встренешь нас! - говорил он Сарлу. - Ну, как вы все там? Как Масенда? Ему небось интересно про меня?.. Эх, и стар же ты стал, Кимунка! А я-то! Я-то! Мартемьянов сокрушенно крутил головой.
Сарл с живыми и резкими, как осока, улыбающимися глазами, и старый Кимунка, с застывшим на сухоньком лице выражением радостного благоговения из врожденной вежливости не произносили ни слова и только кивали головами. Сережа с рассеянно-счастливой улыбкой стоял возле, изредка отмахиваясь от комаров.
- Да что же это я один говорю? - Мартемьянов вдруг жалко усмехнулся. Пойдем, пойдем к вашим... - Он, украдкой потирая глаза, увлек их по тропинке. - Давненько же я тут не был!.. Никак, семнадцать зим, а?
- Много, много, однако... - улыбнулся Сарл.
Кимунка, ни слова не понимавший по-русски, а только вежливо кивавший головой, сказал что-то Сарлу по-удэгейски, немного пришепетывая.
