Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская
Что делать, он принял правила игры. Делал вид, что верит родственникам, верит врачам, верит всему, что пытаются навесить ему на уши близкие, лишь бы отвратить человека от серьезного приготовления к смерти. Это бодрячество было порой непереносимо. Тогда, посылая всех к черту, а кого и подальше, он запирался у себя в кабинете и по полдня не выходил к домашним. В такие часы никто не мешал ему думать о быстро промелькнувшей жизни и неизбежно подступающем конце. И – странно – неизвестно почему, ему постоянно мерещился теперь один и тот же человек – его первый подследственный, которого он должен был непременно посадить на десять лет. Верил ли тогда молоденький старший лейтенант Евдокимов, только что разведшийся по наказу партии с жившей под немцами женой, в предъявляемое обвинение своему подследственному с церковной фамилией Преображенский? И верил, и нет – он не задумывался особо. На Сергея (он даже запомнил его имя!) Преображенского донесла его собственная теща, и в этом тоже не было ничего удивительного. Ничего удивительного не было в том, что после окончания войны в лагерях сидело еще больше народа, чем до. До войны можно было притворяться, молчать, делать вид, что ты свой, наш, советский. Война проявила подлинное отношение людей к советской власти. И потому (сколько оказалось у нее врагов, предателей и пособников немцев) работы у новоначальных чекистов было – не переделать.
…Он ему нравился, этот капитан. Правда, он был уже демобилизован, но выправка, но стать оставались прежними, военными. Нравилось его лицо, серые глубокие глаза, красивый, с двумя рядами белых ровных зубов рот, прямые светлые волосы, вся его сухощавая стройная, изящная фигура. Нравилось, как он говорил, спокойно, прямо, с достоинством. Не юлил, не выгораживал себя, не трепетал. И тем не менее этого нравящегося ему капитана партия приказывала посадить. Ах, да мало ли кто ему, лейтенанту Евдокимову, нравился? Ему вот и собственная жена нравилась, а партия приказала – и лейтенант Евдокимов оставил и жену, и сыновей впридачу, партии виднее, кто ей враг и кто друг.
– Ваш отец, кажется, священник? – спросил Евдокимов.
– Да.
– Скажите, где служит отец Афанасий?
– Отец Афанасий, как вам, должно быть, известно, арестован в тридцать седьмом году.
– За что?
– Я полагаю, за то, что он священник.
– Бросьте. За это у нас в стране не арестовывают.
– Вам виднее, за что арестован мой отец.
– Значит, вы считаете, что ваш отец арестован несправедливо?
– Если бы я знал, в чем его обвиняют, я мог бы вам ответить, справедливо это или нет.
– В нашей стране просто так не сажают. Значит, вы не доверяете советскому суду?
– Я доверяю советскому суду, но от отца десять лет нет никаких известий, и потому…
– У вас обида на советскую власть, переходящая в клевету.
Евдокимову понравилась его ловкая фраза насчет обиды, переходящей в клевету. «Надо бы запомнить», – подумал он.
– Я четыре года воевал…
«Это насчет того, какие, мол, могут быть у меня обиды?» – думал за капитана Евдокимов, а вслух:
– Вы ведь человек верующий?
– Да.
– И собирались принять сан?
– Да.
– Кто из священнослужителей должен был рукоположить вас?
– Это было мое внутреннее желание, конкретно я еще ни с кем не обсуждал.
– Вам предъявляется обвинение в антисоветской деятельности под видом пропаганды религиозных идей.
– Я никогда не вел антисоветской деятельности.
– Следствию известно, что вы заставляли жену и тещу против их воли молиться и намеревались крестить вашу дочь.
– Да, я признаю, что говорил в своей семье о необходимости веры в Бога и крещении детей.
– Ваша жена из семьи раскулаченных?
– Да.
– Она комсомолка?
– Да.
– Ваша теща отбывала срок в лагере за хищение советской общенародной собственности?
– Да.
– Ваш отец отбывал срок наказания за сокрытие церковных ценностей в двадцать первом году?
– Да.
– Ваш отец повторно был арестован и заключен в тюрьму за контрреволюционную пропаганду в двадцать седьмом году и находился в ссылке до тридцать шестого года?
– Да.
– Ваш отец был арестован в тридцать седьмом году за контрреволюционную деятельность и приговорен к расстрелу?
Капитан побледнел.
– Нет, – сказал он тихо. – Приговор мне неизвестен.
– Вы говорили, что… – Евдокимов уткнулся в бумагу, – «Церковь – это учительница благочестия», что «школа и клуб не смогут воспитать детей для Царствия Небесного», что «изучая слово Божие, мы имеем непосредственное общение и разговор с Самим Господом Богом», что «в Советском Союзе вера в Бога подменена верой в непогрешимость партии». Так?
Капитан ничего не отвечал.
– Вы ведь по образованию учитель? И после демобилизации почти год работали учителем в школе, так?
– Да.
– Директор школы, которого мы арестовали по вашему делу, обвиняет вас в распространении среди учеников глубоко чуждых нашему советскому строю религиозных идей. Вы сознаете, что своими религиозными высказываниями разлагали детей, навязывая им веру в несуществующего бога, в которого могут верить еще только самые отсталые, несознательные темные массы?
Капитан не оправдывался.
– Подпишите протокол, – сказал лейтенант Евдокимов.
Дело капитана Преображенского оказалось легким. Он ничего не отрицал. Да, верующий, да, выступал в защиту веры и Церкви, да, пытался организовать среди населения сбор подписей за открытие храма, да, собирался стать священником, да, не согласен с советской властью в вопросе о религии, да, считает гонения на Церковь политическим преступлением… Ого! Это непродуманное заявление капитана было уже чревато! Обвинить Советское государство в политическом преступлении мог либо вконец отчаявшийся человек, либо безумец. Таким образом, вина капитана была налицо. Евдокимову даже понравилась та легкость, с которой он справился с этим первым боевым заданием, подведя бывшего капитана под ряд статей и отправив его на гиблый Север умирать через четыре года от туберкулеза.
Да, это первое в его жизни дело вышло вовсе не комом, оно прошло гладко, и Евдокимов заслужил от начальства первую благодарность на новом поприще. Правда, одно обстоятельство несколько омрачило его чувство удовлетворения от хорошо выполненной работы. И связано это обстоятельство оказалось с женщиной, женой капитана Преображенского, которая, как нарочно, возникла в самый неподходящий, критический для лейтенанта Евдокимова момент.
Она явилась перед ним во всей своей юной безыскусной женской красе, не прихорошенная, не приглаженная, но такая вся свежая и благоухающая естественной молодостью и здоровьем, что лейтенант Евдокимов, насильно вот уже несколько месяцев отлученный партией от супружеских ласк, моментально почувствовал, как в нем напряглись все его мужские жилы и клеточки.
Размазывая по лицу слезы, она что-то лепетала о глупой матери, что он не виноват, что у них ребенок и что теперь он без отца!.. Господи,
