Под синим солнцем - Рома Декабрев
Вдруг в окно тихо-тихо постучалась птица, а птица – не птица, а рука, измазанная гуталином, с прилепленным белым хвостом, и две бусинки вместо глаз. В клювике у нее болталась бумажечка, обёрнутая алой шёлковой нитью.
– Так, сорока-белобока, не прошло и года! Добудь мне ещё кое-какую справочку…
Всё чаще витал старик где-то неподалёку от своих чашек и всех тех чашек, которые ему только предстоит разбить и склеить. Все заботы в процессе перемещались на второй план, а мысли, посредством кинцуги, устремлялись к тихим далям, стекая мимо прожорливости Сатурна и безбрежности Урана, туда, где количество перестаёт иметь хоть какой-то смысл и все бессметные полчища звёзд – одна звезда – простая точка, бесконечная во всех отношениях: с одной стороны, содержит в себе всё одновременно, а с другой – является в ночи той самой неделимостью, из которой состоят все задачки из учебника физики. И при этом она – точка – одна, и это даже не две стороны монеты, у точки ведь только одна сторона, и слепое созерцание Суфлёром её совершенства могло длиться часами. Для этого даже не нужно спускаться ни в какой подвал, открывать ржавыми ключами двери.
888
Саша закрыл ноутбук. Всё исчезло без лишнего шума, и потому он сейчас рядом с Надей, а она рядом с ним. Чтоб не ходить кругами, не выстраивать в голове маршруты, не сидеть сложа руки, в тысячный раз оживляя воспоминания, вот оно – наше тихое счастье, взяться за руки и не оглядываться. Как бы намекнуть ему, что я так ничего и не увидела, кроме зависшего экрана?
Вещи разбросаны вокруг, лампа пряным светом заходит неспешно за горизонт, молча навожу порядок, ещё больше разбрасывая вещи, свесились волосы на лицо, он рассказывает о том, что движение в одном направлении – это то-то, то-то, то-то, ну вы понимаете, – зеркало мыслей.
– Не совсем, – отвечаю ему.
– А тебе никогда не казалось, особенно часто такое бывает в предрассветные и постзакатные часы, будто всё вокруг – это ты сама?
– А что, может быть иначе?
– Искажённые карикатурные образы: соседи, родители, дети, нервные начальники, бобики и тишки – не кто иной, как?..
– Ну да.
– …глаза, которыми они видят, рты, которыми мямлят искорёженные наставления и громко бросают на ветер слова, мечты, даже комок в горле и кирпич на голову – всё подписано одним и тем же именем. Не обнадёживает эта гордыня, за которую ангела вышвырнули к нам на землю…
– Не мели чушь, – бросаю, стряхивая локоны с матовых скул.
Он послушается, но заметит:
– Уборка – не твоё. – Погрузимся ненадолго в тишину, а в тишине снова что-то неугодное лезет на ум.
– Хочешь сказать, что твоя Тамара – это моя сестра, моя Тамара?
– Сестра? Я говорил уже, мне выдавали письма в бархатных конвертах, и если, ведомый искушением, я решался их открыть, то поначалу оказывался здесь, в этой самой комнате, на этой самой кровати, лёжа в обнимку с ещё незнакомой – тобой. Иногда я смотрел в окно и видел тебя, иногда звонил в дверь, а ты её безропотно открывала. Я рассказывал тебе то же самое, что рассказываю теперь, слово в слово. Представляешь, какой эффект подобное производило на заплутавшего в потёмках подростка? Написанное не могло с первых строк не внушить мне необходимость тебя. Само будущее вынуждало меня искать тебя. А ещё чёртовы амбиции следака: как же просто им удавалось манипулировать мной! И чем старше я становился, тем сильнее проявлялись симптомы зависимости: почти каждый день я возвращался в кофейню, к тому моменту ставшую неотъемлемой частью жизни, о которой принято без какого-либо злого умысла умалчивать. Я брал больше кофе, иногда по три-четыре кружки, и вместе с этим содержимое конвертов начало уводить меня в сторону от тебя. Никогда не забуду кошмар, случившийся со мной наяву: после первого в жизни перелёта, который длился без малого восемь часов, я валился с ног и не мог сообразить, где нахожусь; состояние усугублялось тем, что даже после захода солнца невозможно было продышаться раскалённым воздухом, в котором смешались, казалось, все запахи мира; когда прогремели первые взрывы, я, как сомнамбула, наблюдал за лихорадочным мельтешением людей на фоне грандиозного вокзала в индо-сарацинском стиле, затем началась стрельба, паника, люди буквально лезли друг другу на головы, ломали шеи, выдавливали глаза; хаотичные выстрелы рикошетили над головой, обезумевшая плоть толпы огибала меня, как если бы меня не существовало вовсе… в том письме, как и в последующих, мне было поручено наблюдать. Я неожиданно мог очутиться в любой точке мира, стать свидетелем немыслимых по своей жестокости событий, никакими другими полномочиями я наделён не был. Как связаны между собой массовые катастрофы и наша близость? Всё чаще и чаще я вынужден был послушно наблюдать акты насилия, теракты и природные катаклизмы, оставаясь при этом незамеченным. От меня требовалось не вмешиваться, и я не смел ослушаться, чтобы не потерять твою нить. Но сейчас я задаюсь вопросом: разве может пролитая кровь не омрачить эти хрупкие минуты, что я пронёс с собой через взросление и войны? Вот я наконец тут, а снаружи… снаружи погибель и её неотвратимость и моя немая причастность к аду во плоти. Понимаешь, ад и рай не противоречат друг другу, без какого-либо монтажа или скрепок они сосуществуют плечо к плечу в моей опухшей от количества улик и бессмысленных пыток голове, которой и самой впору было бы обнаружить себя в петле. А может быть, я не исключаю, это уже свершилось. Но такова цена за то, что я могу быть здесь хоть недолго, пока глаза бегут по странице. В эти мгновения счастья я не слышу стонов родного города и трупного смрада. Но рано или поздно я дочитываю до конца и, прежде чем начать сначала, вынужден погружаться в вакуум настоящего. И где, где я себя обнаружу – всегда загадка. В пути, в полёте, в падении, задыхающимся в ледяной воде, в пылающем здании, с руками по локоть в чужой крови, погребённым под слоем горячей ещё земли… И что хуже всего: когда я не смотрю на эти злосчастные буквы, я не помню, кто ты, и это вполне логично, как я могу помнить своё будущее? Это противоречие легко складывается с любой действительностью, какой бы ужасной она ни оказалась. Как специально: бумага чрезвычайно тонка, исписана самым твёрдым карандашом, чтобы как можно скорее прийти в негодность, смяться, покрыться дырами, выцвести. Я, может, и не хочу возвращаться, не хочу переступать порог этого проклятого места, но ради продолжения вынужден. Я пытался самостоятельно найти тебя, я искал имена, пропускал их через себя, тысячи имён, тысячи пустых зеркал, я честно брал в руки карандаш и бумагу, в которой нет недостатка, и писал тебя, но у меня не получалось ничего достоверного, кроме белого шума и насмешек. И я вынужден вновь искать дорогу в кофейню, вновь требовать неизменно чёрный кофе (это условный знак), торопиться в парк, на скамейку, распечатывать конверт трясущимися руками и въедаться в плоть чернил, чтобы на последней странице оказаться здесь, рассказать тебе это.
– Хватит.
– Кофе хочется…
А за окном тем временем зачиналась нездоровая пурга, охваченная равномерным синеватым свечением, комнатка же в ответ на это превратилась в подобие «Норы», а мы с Надей, соответственно, в цитату из «Котёнка по имени Гав».
888
Зимней осенью, летней зимой. Надежда – яд из ядов, дурманит мысли, выгоняя из реальности в мир воображения, где всё почему-то делает тебе поблажки, заставляет обманываться, подтасовывает вопросы, на которые ты заранее знаешь ответы. Надежда – порождение робости; всегда ты спотыкаешься о неё. Как же так вышло, что вполне успешная студентка провалила вдруг экзамены и, даже не пытаясь пересдать, забрала документы?
Успешная – это, конечно, громко сказано. Учиться толком не получалось, ничто не усваивалось по наитию, приходилось прикладывать усилия, чтобы внимание не разбредалось по пустякам. И всё это копилось, копилось, пока однажды не зазвучал отчётливо уязвлённый голос бесполезности, не финансовой даже и не общественной, а именно предметной.
«Мир не поддастся тебе!»
Ага, понятно. Чувство творческой импотенции повисло над крошечной фигуркой, нечленораздельно взывающей к самостоятельной ответственности за свою жизнь.
– Ответственности за что?! –
