Продолжая движение поездов - Татьяна Дагович
В двадцать четыре года Марта вышла замуж. Они с Сережей познакомились на дне рождения бывшей однокурсницы, он был приятелем парня этой однокурсницы, и в первый же вечер Марта предупредила, что скоро переедет жить в Германию. Сережа никак не прокомментировал ситуацию – то ли не собирался всерьез ухаживать, то ли сразу принял решение ехать с ней. Хотя скорее всего ему просто было все равно. Он был человеком, которому многое, очень многое не интересно. Это равнодушие, вначале Марту немного отпугнувшее, в жизни оказалось очень удобным и помогало избежать множества конфликтов. Сереже ничего не мешало, его не сердили расходы Марты или ее филологические причуды. Они жили мирно и хорошо в однокомнатной квартире, добытой в результате сложных маневров обеих довольных семей. Супруги не мешали друг другу, и им нравилось заниматься любовью друг с другом. Работа в гимназии подходила Марте. Иногда в молодую учительницу влюблялись ученики, Марта была хоть и не красавица, скромница скорее, но все-таки стройная натуральная блондинка, всегда на каблуках и всегда в юбке, а не брюках, даже если юбки ее были «учительского» покроя. Иногда она со смехом рассказывала Сереже, как ученики восьмого класса передают ей слухи о разбитых сердцах, зная, что никакой реакции со стороны супруга не будет, и не ожидая никакой реакции. Порой к ним заходили ее друзья – одни с печеньем, другие с бутылкой.
Так что когда посреди этой нормальной или даже неплохой жизни пришла новость о том, что семью Марты уже ждут в заветной стране, жжение беспокойной тоски быстро пробежало по коже, проникло под кожу и застряло где-то выше живота, но ниже сердца. Там оно находилось все месяцы до отъезда, лишь один раз растеклось по всему телу панической растерянностью: Марта стояла на набережной, вглядываясь в воды Волги, и вдруг подумала: «Как без этого?» Но потом быстро собралось в прежнем месте и почти не тревожило.
Хлопоты с документами, в которых Сергей не принимал участия, а только, как раньше сама Марта, ставил подписи, украли столько времени, что не только продать квартиру, но и подыскать приличных квартирантов не успели.
Последняя неделя в Саратове утонула в прощаниях: друзья Марты, близкие и далекие, одноклассники, вынырнувшие из волн Леты, однокурсники, коллеги, соседи… В однокомнатной квартире рекой текли пиво и вино, и казалось, так будет всегда, праздник не кончится.
Времени на сборы не осталось, собиралась в последний вечер, проводив засидевшихся гостей. Кидала в чемодан первые попавшиеся вещи.
Бесконечно названивала перепуганная мама, то напомнить Марте взять полотенца или свадебные фотографии, то в двадцатый раз уточнить, что в аэропорту нужно быть уже в семь. В очередной раз положив трубку, Марта налила себе воды – хотелось пить, или не пить, она сама не знала, чего хотелось, неизвестность тревожила… сделала несколько глотков и поставила стакан на подоконник. С одной стороны, нервировала мамина истерика, с другой – нервировало спокойствие Сережи, как будто совсем ничего страшного, если они сейчас забудут что-то важное. Но Марта напомнила себе, как выгоден бывает его флегматичный характер, и подавила раздражение. К тому же оставляли многое, и квартиру оставляли, так что отъезд получался как бы понарошку, как в отпуск, и в душе она не могла поверить, что это навсегда.
На рассвете, сонная и тихая, Марта вышла. Выкатила один из чемоданов. Сережа запер дверь на оба замка, чего раньше они никогда не делали, его связку отдали Наталье Семеновне и уехали в эмиграцию.
Один самолет, другой самолет, стекло немецкого аэропорта, дурацкий автомат на перроне, в котором необходимо купить билеты, и другой, в котором нужно закомпостировать, мамины постоянные «ой, как это ты…», «а что мы…», «я не знаю прямо…», странно пахнущий вагон с сидениями, качающий их многочисленные сумки и чемоданы, косые взгляды местных, стыд, наконец, в конце бесконечно длинного и тяжкого, затянутого сменой часовых поясов дня – маленькая холодная комната с голыми стенами. Окно без штор пугало ледяным дождем, одинаковыми серыми домиками – ни единого дерева, ни единой машины. «Но это же всего лишь общежитие», – утешительным тоном сказала мужу, которому не нужны были утешения. Он отыскал в чемодане и натянул плотный свитер. Спали одетые, укутавшись в казенные одеяла. Марта попыталась прижаться к Сереже, ища его тепла, но он пробормотал: «Кисунька, давай не сегодня, а?». Она отвернулась к стене и беззвучно заплакала от холода. Утром им показали вентиль на батарее, который нужно было повернуть, чтобы включить и настроить на желаемый уровень отопление.
Потянулись нервные серые дни в общежитии. Марте, разбалованной личным жильем, было неприятно готовить на общей кухне и мыться в общей душевой. Бывшие американские казармы, приспособленные под общежития, не имели ничего общего даже с минималистическим вариантом мечты о земле обетованной. «Армия – она и есть армия», – прокомментировал Сережа, никогда раньше не распространявшийся о подробностях своей службы. Унылое гетто, не похожее на Германию, которой любовалась на картинках в университетских учебниках. Всюду русская речь, всюду странные люди из восточных степей – такие же запоздало вернувшиеся немцы, как она сама.
Встречи с чиновниками. Вдруг выяснилось, что мамин родной немецкий никто не понимает (говорили: «Диалект, диалект» – и сочувственно-вежливо кивали), мама оказалась беспомощной перед мощью бюрократического аппарата, как маленькая девочка, и папина привычка все переводить в шутку теперь бесила. Сереже было пофиг, он стоически выносил, даже скорее не замечал бытовые трудности, но и не догадывался проспрягать какой-нибудь немецкий глагол. Все, все лежало на плечах Марты. А у нее в голове путались слова и ломались предложения, она все забыла, мучительно выдавливала из себя фразы в кабинетах, под выжидающими взглядами членов семьи. И хотя она решала все вопросы за всех, их разочарование от ее медленной вымученной речи и бесконечных переспрашиваний давило на сердце, также как слабый монотонный дождь, никогда не начинавшийся, потому что никогда не заканчивавшийся. Вслед за решенными вопросами, как грибы, вырастали новые, и конца кафкианской череде кабинетов не предвиделось.
Трудно сказать, сколько времени прошло с переезда до того сна. Марта была все время занята, все время в вопросах и проблемах и не успевала ни смотреть в календарь, ни тосковать по родине. Набухшая от дождей дряблая кожа, ранки лихорадки на губах (боялась заходить в немецкие аптеки без рецепта, и инфекция множилась, цвела), вечно расстроенное непривычной едой пищеварение, унижение бедной родственницы в общегерманской семье, ненавистный своим спокойствием муж, которому время от
