Ведьмина гора - Марк Котлярский
Словно слепой слепок с героя известного шукшинского рассказа «Срезал»…
А ведь хороша тогда, когда не хочет казаться, когда естественна, когда мила и проста.
И поди ей докажи, что наскоками петушиными своего не добьешься.
Нет, не докажешь.
Представляя орхидею…
Говорил мне приятель-психолог: «Ты, главное, не психуй, олух, а как только одолеют тебя больные мысли, представь какой-нибудь цветок, например, орхидею, белую, белее, чем лучистый снег, представь ее подробно, в деталях всех, не торопись никуда, и тогда произойдет эффект замещения, твои печали уйдут в никуда».
Да, я смеялся над этой идеей: отмахиваться от мыслей одной орхидеей, как ракеткой отмахиваться от летящего, как пуля, мяча? Скорее, мне ударит в голову моча, скорее, зацветет по весне лопата, скорее, удастся излечить социопата, глухого к чужому несчастью и боли…
…Но психолог настаивал: «Ты бы не торопился, что ли, а вначале попробовал бы, а потом смеялся».
…День проходил, ночью сменялся, а меня установка новая вела, и в воображение орхидея цвела, она покачивалась на стебле, белела, и душа моя, как прежде, уже не болела, не требовала, как прежде, мщения и мщения.
…Так проходил процесс замещения, так в конце концов я прощался с той, что причинила мне боль, портила кровь…
Здесь приличествует, наверное, слово «любовь», если любовь ассоциируется с пустотой.
Сумерки
Медленно темнеет.
Интересно наблюдать, как свет, скукоживаясь, уступает место легким сиреневым сумеркам.
Кажется, что свет истончается, сворачивается, уходит, сопровождаемый густым томительным звучанием саксофона и серебристой россыпью клавишных.
Люди, идущие по улице, еще видны, но постепенно их очертания расплываются – так бывает, когда снимаешь очки с сильной диоптрией, и все вокруг плывет, двоится, теряя первичный смысл.
Иногда, право, хочется, чтобы и собственная жизнь вдруг поменяла этот, уже установившийся смысл и, как свет уступает место загадочным сумеркам, уступила бы новым обстоятельствам, потекла по другому руслу, свернула бы с известного маршрута и, меняя ориентиры, вознесла бы к вершинам, «на которых еще не бывал»…
Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто твой враг…
…Кто-то говорит, что друг познается в беде.
Кто-то утверждает, напротив, что друг познается в радости.
А я думаю, что друг вообще никогда не познается.
(Своя свои не познаша…)
«Цвел юноша вечор, а нынче…» – вчера друг помог тебе в беде, а сегодня предал в радости; вчера он разделил с тобой радость, а сегодня послал тебя подальше с твоей бедой.
Человеческая природа – непостижима, и если твой близкий друг увел у тебя твою любимую женщину, а близкий тебе человек не выручил тебя в трудную минуту, посчитав, что слово «выручка» относится исключительно к экономической стороне жизни, то, наверное, этот феномен действительно необъясним.
А стало быть, и дружбы настоящей нет, а есть только объединение интересов до поры до времени, и прав «пылкий юноша» Полежаев, некогда заметивший:
Любовь и дружба – пара слов,
А жалость – мщение врагов.
Одно под солнцем есть добро
Неочиненное перо.
Да и то: очень часто перо – в бок или под ребро.
Чтобы не забывали.
Назову ее Викой…
Мне часто снятся сны.
В сны иногда приходит Ира Макарова.
Иногда под своим именем, иногда – под чужим, иногда – безымянная.
Но и в безымянной или в той, что я нарекаю каким-то другим именем, проступают ее черты, как после реставрации, после снятия слоя, освобождается истинное полотно, которое было спрятано, зашифровано более поздним наслоением.
А недавно я увидел не просто сон, а фантазию, в которой почему-то фигурировал Париж. И женщину, которая шла рядом со мной, я почему-то называл Викой. Но разве это была не Ира?
Справиться с этим огнём…
Но есть сильней очарованья:
Глаза, потупленные ниц
В минуты страстного лобзанья,
И сквозь опущенных ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья.
Ф. Тютчев
…Свернув с площади Пале-Рояль и оказавшись на шумной, фешенебельной Фобур Сент-Оноре, мы прошли мимо церкви Успения, увидели дом шаловливой Шанель, рынок, успели прогуляться по Вандомской площади и обойти Вандомскую колонну, а вот в отель «Ритц» заглядывать не стали, ушли в какой-то проулок и решили попить кофе.
По дороге Вика нередко останавливалась, доставала свой блокнотик и делала какие-то зарисовки.
– Знаешь, – сказал я, когда мы уже сидели в кафе в ожидании заказа, – а Париж тебе идет…
– Больше, чем Брянск? – осведомилась Вика, глядя на меня своими огромными черными глазами.
– Шумел сурово брянский лес… – ни к селу ни к городу пробурчал я.
– Это ты у меня суровый! – Вика коснулась моей руки.
– Я у тебя, ты у меня, а вместе мы в Париже. А официанта, судя по всему, надо ждать долго. Они здесь особо не торопятся.
– А мы разве куда-то спешим? – Вика тряхнула головой.
…Если бы я хотел определить свое ощущение от Вики одним словом, то я, наверное, прибег бы к такому понятию, как изыск.
Причем изыск был для нее естествен, он был растворен у нее в крови, как и пламя страсти, которым она опаляла каждого, кто попадал в поле ее притяжения.
Но Вика относилась к тем редким женщинам, кто не видел в собственном магнетизме никакой корысти; полет чувства, чары чувственности интересовали ее куда больше, чем возможные от них дивиденды. И то: единственным дивидендом Вика полагала наслаждение – наслаждение жизнью, наслаждение страстью, наслаждение живописью, наслаждение литературой, наслаждение путешествиями; она все делала с наслаждением, и в этом заключался ее талант, горячий, как бьющий из-под земли термальный источник.
Короткая стильная прическа делала ее похожей на юную Ахматову – такой же профиль, такой же поворот головы, такой же пронзительный взор, такой же странный, манящий, чарующий сплав религиозного и эротического, когда за нарочитой грубоватостью, чуть ли не аскетичной внешностью скрывается страсть, когда введенный в
