Музей «Калифорния» - Константин Александрович Куприянов
Гурума, второй учитель, говорит:
«Насчет профессора Макса тебе надо кое-что понять, дорогой Кави. Профессор Макс пришел к нам сюда не просто чтобы медитировать и петь с нами, не просто чтобы танцевать и…» — Гурума частенько впадает в забытье, выпадает из собственной речи, как случайный пассажир в теле.
Мы в ее маленьком дворике: справа сад, слева исполинская сосна, сочащаяся на пороге зимы янтарной смолой; в двух кварталах на северо-восток неутомимо океан размывает берег и ледяной ветер сталкивается с пустынным зноем, рождая ранним вечером густой мокрый туман, не ослабевающий почти до полудня (то есть дню остается лишь несколько часов на утомительную позднеосеннюю жару); и наш храмовый участок во власти тепла, хотя недалек вечер; а подле Гурумы сегодня трудится новая девочка-помощница. Девочки постоянно приходят к Гуруме помогать, но ни одна не остается. Гурума вечно повторяет, что хочет найти подходящую помощницу и готова платить, но никогда не удовлетворена тем, как ей помогают; а когда кто-то находится, готовый помогать ради обучения, то она слишком глубоко запускает в нее свои руки, доходит до токсичной основы человека, разоблачает перед ним свое токсичное нутро, и все рушится.
Поэтому сегодня в саду работает случайная попутчица нашего храма, которая не задержится, как не задержались все остальные до нее, лицо ее скоро выветрится из памяти, хотя и доведется последовать за ее шлейфом в отчаянной погоне за любовью — ведь нельзя упускать любовь, любовь редко случается, и каждый раз все меньше наивности-невинности в ней, — эту любовь будут звать Юлия. Она мне кажется русской из-за имени, и овала лица, и белых волос, однако нет в ней ни капли моей родины, родилась в семье зажиточных калифорнийцев, в северной Калифорнии, двадцать восемь лет назад, когда все здесь было более наивным, и невинным, и порабощенным любовью и неумением ценить любовь. Из любви родилась Юлия, но прямо сейчас я смотрю на нее украдкой, не смея посмотреть напрямую, и голова заполнена тихим рассказом Гурумы.
«Макс сказал мне, что хотел бы иметь класс внутри моего класса», — с легкой улыбкой продолжает из середины полупробуждения. Она укутана в шесть слоев, хотя в Сан-Диего очередной приступ лета, но тени, соглашусь, прохладны, и длится осень, и океан близко — мы в тени старой хвои, вопли попугаев, наискосок пересекающих небо, и рокот самолетов перебивают разговор. Самолеты вылетают из благословения сан-диеговской бухты, со стороны даунтауна, чтоб набрать над побережьем высоту, качнуть крыльями и развернуться в любую желанную точку Америк…
Гурума говорит:
— В самом начале, еще до того, как пришел ты, он просил слово, и я давала ему возможность высказаться. Как и всем, у нас ведь все могут говорить то, что считают нужным (мягко лукавит, мягко улыбается, я мягко соглашаюсь, будто это правда — примеч. соавтора-Д), и он произносил свои речи. Ему очень нравится, он же профессор, читать лекции и наслаждаться тем, что его слушают. На самом деле, если подумать, он жаловался на это, жаловался на некоторое тщеславие. Что ему всегда хочется быть лидером и чтобы люди следовали за ним. В этом он похож на Майапор-Чандру — тот был готов объявлять и устраивать программу, даже когда никто не приходил.
— Никто?
— Никто, Кави, даже его друзья шли ко мне, хотя Майапор-Чандра готовит лучше всех в городе, но бывало, что у меня собиралась целая группа, а к нему никто не приходил. Думаю, профессор Макс из гордости не допускает такого и не созывает свою группу: не хочет узнать, что никому не интересно, что он будет говорить, — снова ласковая, лукавая улыбка, Гурума покашливает.
— Да, он упоминал что-то такое, — бормочу я, чтобы здесь появилась моя реплика.
— Но у профессора Макса есть свои ученики, — пожимает Гурума плечами, — сейчас его есть кому слушать, а я веду программу не просто для того, чтобы говорить абы что, и не потому, что мне нужно внимание, — в ней что-то просыпается, какой-то человеческий азарт, настоящее желание, с ней это часто, хотя ей самой кажется, что она обуздала все желания в пользу Бога. Это одиннадцатое (в‐одиннадцатых), что меня ужасает в вере.
— Я обучаю тому, что передал мне мой гуру, а ему — его гуру, и так далее, это называется line of succession, и это важно, Кави. Когда я уйду из тела, то, возможно, ты будешь обучать тому, чему обучала я, твоя Гурума. Или, — из-за того, что я пропускаю выделенную мне паузу на согласие, она поворачивает голову, — Юлия или кто-нибудь еще.
— Да, Гурума.
(По большому счету, неважно, что я согласился, ведь это не обязательство, правда?)
— И, чтобы обучать, я училась, читала книги. Я не говорю ничего такого, что не могла бы подтвердить ссылками на книги. В конце концов, как и Макс, я тоже PhD, я знаю, что такое наука. Но когда профессор Макс начинает говорить о духовном (spiritual things), он не ссылается на книги или на своих учителей. По крайней мере, он ссылается не только на них. Он ссылается на свои ощущения, на свои медитации, сны и так далее, а это не совсем то, чем мы тут занимаемся.
И самое главное, Кави, здесь мы основали храм, чтобы молиться Верховному Божеству. Я получила знания о нем от своего гуру, и я рассказываю людям, какие есть методики достижения его измерения. Все это вполне можно описать в системе. Есть вполне конкретные миры, куда можно попасть отсюда, из самого низшего измерения, в этом смысл нахождения нашего здесь. Никакого другого нет.
Хотя последнюю фразу она произнесла утвердительно, на ее лице вопрос. И хотя оттенки моей веры далеки от фанатизма, я чувствую одно: я здесь не чтобы набить брюхо, не чтобы работать успешнее в отделе, не чтобы погибнуть на очередном зигзаге и не чтобы стать лейтенантом, а потом и капитаном — все это мертвые смыслы.
Что бы со мной ни случилось, это все окантовывает нечто важное, внутри чего вера, перед погружением в которую я насчитал уже одиннадцать препятствий. Они уже кажутся неодолимыми, но их станет больше. Но странным образом вера внутри меня прорастает: вера, что я буду
