Божий контингент - Игорь Анатольевич Белкин
–
Влас, спустя сутки после возвращения из Москвы, куда он ездил на ежегодный слёт себе подобных, взялся за распаковку багажа. Вместительный кожаный чемодан поочередно выталкивал из своего чрева разные реликвии и вещицы, которыми колдун очень дорожил и, тщательно заворачивая в тряпицы, пересыпая сеном и ватой, всегда брал с собой в путь. Вот "дорожный" идол личного божества – деревянная фигурка с телом человека и головой ворона, вот – гнездо, свитое ещё в самое первое обращение, а вот и то немногое, что осталось от трёх поколений предков Власа по мужской линии: высушенный конский хвост, свиное копытце да волчья лапа.
Переложив вещи из чемодана в сундук, он посмотрел в окно, проводил взглядом последние лучи солнца, затем вышел во двор, закричал и, ударившись оземь, расправил крылья. Окоём, содрогнувшись, наполнился ответным граем. Сгущались сумерки, и пора было заступать на еженощную рабочую смену.
В ВАСИЛЬКОВЫХ ДАЛЯХ
Рассказ
Ветер гулял повсюду, взмётывая ещё не просохшее от распутицы прошлогоднее сено, пригибая к земле молодую траву, звеня плохо закреплённым в раме сенным оконцем. Иногда от очередного порыва внезапно отворялась входная дверь, бряцала ключевиной, потом со скрипучим воем возвращалась на место и, не в силах захлопнуться наглухо, долго била о косяк.
Дом Митревна не заперла. Вышла за калитку встречать почтальоншу и стояла возле отсыревшей "семечной" скамейки уже полчаса, глядя на дорогу и улыбаясь лишь блеклой синью глаз – скорой Пасхе, благодатному солнцу, гревшему сквозь ветер, родному селу Казачке и пенсии, которую вот-вот принесут. Больше улыбаться было нечему. Танька, сноха, с ней не зналась уже давно, а в какой-то год и вовсе уехала из села, оставив своего подросшего сына по имени Азер жить в квартире в одной из совхозных двухэтажек. Азер Митревне был внук неродной и, мало того, что в бабке не нуждался, так ещё и, в чём она была уверена, умудрялся ей пакостить. Во всяком случае, украденных как-то ночью индоуток она списала на его бедовую южную наследственность. И зачем семнадцать лет назад Ваське стукнуло в голову надеть на себя этот хомут: понимал же, что невеста – баба гулящая да ещё и с ребенком от нерусского отца…
Ага, вот она, пенсия! Идёт, идёт Алёнка: на крепких ногах круглится военная юбка, сапожки-хром бойко тянут по комку казачинского клейкого чернозёма пополам с соломой. Куда там армейской полной выкладке – тут сумка одна с газетами, письмами да медной мелочью – на пуд, да ещё сапоги с нагрузкой. Она недавно работает, ещё года нет, свекровка её, Маргарита Кирилловна, пристроила невестку к себе на почту, уговорила, видать, начальника отделения взять в почтальонши. Для Алёнки самое место – вон как шагает, она ведь прапорщицей служила где-то в Казахстане, охраняла женскую колонию, боевая девка, сильная…
– Вера Дмитревна! – слышен издалека командирский, с сиплой наглецой, молодой бабий голос, – Заждались поди?
Митревна улыбнулась по-детски, как кормилице:
– Ты уж извини, дочка, что сама получать не хожу, гоняют тебя в такую даль.
– Да уж не близко, баба Вера. Расписывайтесь. Сейчас отсчитаю. За двоих?
– За двои-их… Я запереть забыла, как бы Васька из дома не выбрался, а то опять полезет свои инвалидные отнимать. Нельзя ему деньги на руки – пропьёт ведь махом! Снова Кирилловна железом выдала? Таскай их потом, рви кошелёк!
– Кошелёк – что… Мне целую сумку каждый день тащить на себе приходится. И не железом, а серебром, – хохотнула Алёна, – Нате! Чуток бумажками, чуток мелочью.
Сунула старухе в руки ведомость и протёкшую авторучку, а сама принялась выкладывать на скамью завернутые в отдельные белые листочки тяжёлые столбики. Один из столбиков развалился, и в чёрную грязь чешуёй потекли свежей чеканки блестящие двухрублёвые. Почтальонка выругалась, как, наверно, раньше ругалась на зэчек на тюремном плацу под Карагандой – крепко, как мужик; проволокла через мощную грудь сумочный ремень и, сняв через голову, шваркнула свою ношу на скамейку. Потом с тем же матерком нагнулась подбирать монеты. Митриевна не мешала.
Тут ветер донёс чей-то сдавленный смех. Через дорогу, у самой обочины, затаясь в вётлах, то ли высматривали сумку с деньгами, то ли метились заглянуть Алёнке под подол, пока она, наклонялась и шарила в траве, два пацанёнка – сыновья главврачихи.
– Ах вы паразиты! Пасюки! – тоненько и почти неслышно зашумела на них Митревна и, будто прогоняя кур, махнула бурой, цвета сухих древесных корней, худенькой ладонью – А ну кши!..
– Да пускай глядят! Кому видно, тому и стыдно.
Почтальонша выпрямилась и, вставив руки в бока, нарочно выпятила грудь вперёд, чтоб, кому повадно, любовались ею во весь её рост. Пока она собирала с земли мелочь, кровь прилила к лицу, и Митревна гадала, от чего Алёнка краснеет: потому что наклонялась или всё-таки от смущения. А может, от бабьего довольства – что кто-то, не важно кто, лишний раз оценил её молодую женскую стать? А стыд… Был ли он когда, стыд-то этот? Вот и сейчас перед малявками красоваться готова! Забористая она девка, весёлая, песни петь любит и на мужиков, говорят, слабовата. Даже тётка на неё вроде жалуется…
– Как там тебе у Кирилловны живётся, не обижает она? – повеселев от того, что пенсию на неё и на сына всё-таки принесли и выдали, с задоринкой спросила старуха.
– А должна? – заподозрив худой намёк, огрызнулась в ответ Алёна.
– Тут судачат, что вы с ней не поделили чего… али кого?
И баба Вера схоронила свои глаза в улыбчивых морщинах.
Почтальонша вдруг фыркнула и взвилась:
– Некогда мне, пошла я. Таких как вы, досужих, ещё пол-улицы обойти! За своим уголовником лучше приглядели бы, а то в окно сейчас выпадет, вон бельма как выкатил, будто бабы ни разу не видел…
"Понятно. Поделом. Не лезь, старуха, не в своё дело… Васька-то кобель, – ишь, девку унюхал. Выходила – спал ведь, храпел. И как только сам на табуретку залез, чтоб в окно глазеть, а то чуть что – подсади его да подсади…"
Митревна вдруг осерчала на эту горячую и вспыльчивую молодуху Алёну, на себя, на непутёвого сына-калеку, на покойного своего супруга, которого смолоду не любила, осерчала вообще на всю свою жизнь. Прослезилась и, оттянув пенсиями карман фартука, поплелась в дом – снимать с табуретки увечное чадо.
Ветер как будто уже и утих.
